— Фу! — сказала Эйлса. — У нас всегда так воняет? Неужели мы просто принюхались?
Айона нырнула ей под руку и помчалась вверх по лестнице. А теперь она кричит:
Мертвая! Мертвая! Убийца!
Ей ничего не известно про пилюли, так почему же она кричит «убийца»? Из-за одеяльца. Она видит одеяльце, которым я накрыта с головой. Удушение. Не отравление. И полсекунды не прошло, как от слова «мертвая» она перескакивает к слову «убийца». Мгновенный летучий прыжок. Она хватает меня из кроватки вместе с обвивающим меня одеяльцем-саваном и, прижимая сверток к себе, с криком выбегает из комнаты и несется в комнату Джилл.
Джилл с усилием пытается продрать глаза после двенадцати- или тринадцатичасового сна.
— Ты убила моего ребенка! — кричит Айона ей в лицо.
Джилл не поправляет ее — не говорит: «нет, моего». Айона обвиняюще протягивает меня, чтобы показать Джилл. Но прежде чем Джилл успевает хоть мельком взглянуть, Айона меня выхватывает. Со стоном она сгибается пополам, будто ей выстрелили в живот. Не выпуская меня из рук, мчится по лестнице вниз и врезается в Эйлсу, спешащую навстречу. Эйлса чуть не падает с ног, она цепляется за перила, но Айона не замечает этого. Кажется, что свертком со мной она пытается заткнуть новую ужасную дыру в самой сердцевине своего тела. Слова вырываются наружу с новыми стонами осознания:
Деточка! Любовь моя! Миленькая! О-о-о-о-о! О-о-о-о! Она ее. Задушила. Одеялом. Деточка! Полиция!
Джилл спала, не укрываясь и не раздеваясь. На ней по-прежнему вчерашние шорты и лифчик, и она не понимает, проспала она всю ночь или только часок вздремнула. Не понимает, где она и какой нынче день. И что такое говорит Айона? Нащупывая путь из чана, обитого теплым войлоком, Джилл скорее видит Айонины выкрики, чем слышит их, они похожи на горячие красные вспышки, раскаленные вены внутри ее век. Как ни цепляется она за роскошь непонимания, понимание наступает неотвратимо. Она знает, что это обо мне. Но Джилл думает, что Айона ошиблась. Она попала в плохую часть сна. Та часть уже завершилась. С ребенком все хорошо. Джилл позаботилась о ребенке. Она вышла на улицу, отыскала дитя и накрыла его. Все хорошо. В коридоре внизу Айона делает над собой усилие и выкрикивает несколько слов подряд:
— Она натянула одеяльце ей на голову, она ее придушила.
Эйлса сползла по лестнице, цепляясь за перила.
— Положи ее, — просит она, — положи.
Айона прижимает меня к себе и воет. Потом протягивает меня Эйлсе, приговаривая:
— Смотри! Смотри!
Эйлса отворачивает голову набок.
— Не буду! Я не буду, — повторяет она.
Айона подходит вплотную и тычет мною Эйлсе в лицо. Я все еще с головой завернута в одеяльце, но Эйлса этого не знает, а Айона то ли не замечает, то ли ей все равно.
Теперь уже Эйлса кричит:
— Брось ее, брось! Я не стану смотреть на труп!
Миссис Киркем появляется из кухни, причитая:
— Девочки, ох, девочки! Что за беда между вами приключилась? Я этого не вынесу, так и знайте.
— Посмотри! — Айона забывает об Эйлсе и, обойдя кухонный стол, подходит к матери и показывает меня ей.
Эйлса в это время хватает в коридоре трубку телефона и диктует оператору номер доктора Шанца.
— О, да это же ребенок! — говорит миссис Киркем, сдернув одеяльце.
— Она его задушила! — говорит Айона.
— О нет! — говорит миссис Киркем.
Эйлса тем временем разговаривает по телефону с доктором Шанцем, дрожащим голосом она просит его немедленно прийти. Она отворачивается от телефона и смотрит на Айону, сглатывает, чтобы прийти в себя, и говорит:
— Так, а ты… Прекрати верещать!
Айона в ответ вызывающе взвизгивает на высокой ноте и убегает прочь в коридор, а потом в гостиную. Она по-прежнему прижимает меня к себе. Джилл появляется на лестничной площадке наверху. Эйлса замечает ее и велит:
— Спускайся сюда.
Эйлса просто не знает, что она сделает с Джилл, что скажет, когда та спустится. Вид у Эйлсы такой, словно она готова отхлестать Джилл по щекам.
— Поздно уже истерить, — говорит она.
Лифчик у Джилл перекосился, и одна грудь почти полностью вывалилась наружу.
— Приведи себя в порядок, — велит ей Эйлса. — Ты что, спала одетая? Ты как пьяная.
Джилл все кажется, что она бредет по белоснежной целине сна. А эти одержимые вторглись в ее сон.
Теперь Эйлса способна подумать еще кое о чем необходимом. Что бы тут ни произошло, ни о каком убийстве не может быть и речи. Да, младенцы, случается, умирают, без всякой причины, во сне. Она слыхала об этом. Ни полиции. Ни вскрытия. Просто печальные маленькие похороны. Одна загвоздка — Айона. Доктор Шанц сейчас сделает Айоне укол, и она уснет. Но он не сможет колоть ее ежедневно.
Надо отправить Айону в Моррисвиль. Сейчас это больница для душевнобольных, прежде там была богадельня, а в будущем ее назовут психиатрической лечебницей, а потом отделением психического здоровья. Но большинство местных зовут это заведение Моррисвилем — по названию окрестной деревни. «Прямой дорожкой в Моррисвиль», — говорят они. Или: «Ее поместили в Моррисвиль». Или: «Продолжай в том же духе, и кончишь свои дни в Моррисвиле».
Айона там уже бывала, и ее могут снова туда положить. Доктор Шанц даст направление и будет держать ее там до тех пор, пока не решит, что она готова вернуться. Смерть младенца вызвала у нее помутнение рассудка. Галлюцинации. Как только это будет установлено, Айона перестанет представлять опасность. Никто не станет прислушиваться к ее бредням. Это будет очередной нервный срыв. Вообще-то, похоже, так и есть на самом деле, похоже, она уже на полпути к нервному срыву: вон как визжит и мечется по дому. Это может остаться на всю жизнь. А может, и нет. Нынче столько всяких современных процедур. И успокоительное дают, и шоковую терапию проводят, если считают, что лучше стереть некоторые воспоминания, а если придется, то и операции делают тем бедолагам, кто постоянно не в себе. Не в Моррисвиле, конечно, на операции возят в город.
Во всем этом — мигом пронесшемся в мозгу Эйлсы — ей придется положиться на доктора Шанца. На его услужливое нелюбопытство и добровольное желание смотреть на вещи ее глазами. Но это не составит труда для всякого, знающего, что ей пришлось пережить. Сколько она вложила в доброе имя этой семьи, какие удары перенесла: от разрушенной карьеры отца и повредившегося рассудка матери до провала Айоны в школе медсестер и гибели Джорджа на войне. Неужели в довершение всего Эйлса заслуживает публичного скандала — сплетен в газетах, суда над невесткой, а то и заключения невестки в тюрьму? Доктор Шанц так никогда не подумает. И не только потому, что не может не вывести все эти резоны из своих добрососедских наблюдений. И не только потому, что способен понять: люди, вынужденные обходиться без уважения, рано или поздно почувствуют холод.
