— Ну вот, ухожу я, — сказал Джордж. — Ухожу, чтобы сгинуть в битве при Пашендале.
И Айона взмолилась:
— Ой, не говори, не говори так!
А Эйлса поджала малиновые губы.
— Я вижу вывеску бюро находок, — произнесла она. — Вот только не знаю, то ли там вещи, потерянные на станции, то ли те, что забыты в поездах. Пашендаль был в Первую мировую.
— Да неужто? Ты уверена? Как же я опоздал! — сказал Джордж, бия себя кулаком в грудь.
И он сгорел два месяца спустя во время тренировочного полета над Ирландским морем.
* * *
Эйлса все время улыбалась. Она говорила так:
— Ну, я горжусь этим. Да, горжусь. Но ведь не только я потеряла близкого человека. Он исполнил свой долг.
Одних шокировал ее задор. Но другие ее жалели:
— Бедная Эйлса. Всем пожертвовала ради Джорджа, ради того, чтобы отправить его в юридический, а он все это зачеркнул, взял и записался добровольцем. Ушел и погиб. Никак не мог дождаться.
Сестры пожертвовали собственной учебой. Ради него они даже зубы не выровняли. Это тоже была их жертва. Айону взяли в школу медсестер, но оказалось, что с выпрямленными зубами она смогла бы устроиться получше. Теперь они с Эйлсой получили своего героя. Никто не усомнится в нем — в герое. Молодежь нынче думает, что это что-то да значит — герой в семье. Они думают, что важность этого момента продлится вечно, как вечно он останется с Эйлсой и Айоной. «Кто сердцем храбр» будет реять над ними вечно. Люди постарше, кто помнит прошлую войну, знают: сестрам досталось лишь имя на надгробной плите. Потому что только вдова, вон та девушка, что уплетает за обе щеки, получит пенсию.
Эйлса была на взводе отчасти еще и потому, что два вечера подряд неутомимо прибиралась. Нет, дом был достаточно чист и до этого. Но все равно ей было необходимо вымыть до блеска каждое блюдо, каждый горшок, каждую безделушку, отполировать стекло на каждой картине, отодвинуть холодильник и вымыть за ним, отдраить лестницу, ведущую в погреб, налить отбеливателя в мусорное ведро. Люстру над столом в гостиной нужно было снять, разобрать на части, каждую деталь окунуть в мыльную воду, ополоснуть, вытереть досуха и снова собрать. А из-за работы на почте Эйлса смогла заняться этим только после ужина. Теперь она заведовала почтой и могла бы взять выходной, но, будучи Эйлсой, ни за что себе этого не позволила бы.
Теперь она парится под слоем румян и в колючем темно-синем креповом платье с кружевным воротником, дергаясь то и дело. Ни минуты не может постоять спокойно. Без конца подкладывает закуски на блюда, передает их гостям, бегает за чайником и подливает горячей воды, чтобы не остыл чай в чашках. Поглощенная заботой об удобстве гостей, спрашивает, как их ревматизм или более легкие хвори, улыбаясь перед лицом собственной трагедии, повторяя без устали, что ее потеря — обычное дело, что нельзя жаловаться, когда столько народа в таком же тяжком положении, что Джордж не хотел бы, чтобы его друзья скорбели, и был бы благодарен, что все вместе мы покончили с войной. Все это она произносит тем самым громким, выразительным голосом, полным радостной убежденности голосом, который частенько слышен на почте. Так что люди остались при смутном подозрении, что, наверное, ляпнули что-то не то, — так на почте их не раз убеждали, что почерк у них — сущее испытание, а бандероль завернута кое-как.
Эйлса отдает себе отчет в том, что говорит слишком громко и улыбается слишком много и что подливает чай тем, кто сказал, что не хочет больше чаю. В кухне, пока закипает чайник, она говорит:
— Я не знаю, что это со мной. Я вся взвинчена.
Говорит она это доктору Шанцу, соседу; их задние дворы граничат.
— Я скоро уже откланяюсь, — говорит доктор. — Прописать вам брому?
В открытую дверь гостиной слышно, как его голос меняет окраску. Слово «брому» звучит твердо и профессионально. Голос Эйлсы тоже меняется: из жалостного он становится бравым.
— О нет, благодарю вас, — говорит она. — Сама постараюсь справиться.
* * *
Предполагалось, что Айона должна опекать мать, следя за тем, чтобы та не пролила чай — не из-за неуклюжести, а по забывчивости, — и немедленно увести ее, едва старушка примется шмыгать носом и плакать. Но на самом деле миссис Киркем ведет себя очень мило, по большей части с ней гостям гораздо приятнее и легче, чем с Эйлсой. Периодически, минут на пятнадцать, она, похоже, начинает понимать, что к чему, — или это так кажется — и сообщает мужественно и убедительно о том, что ей очень не хватает сына, но, по счастью, дочки по-прежнему рядом: Эйлса всегда такая надежная и расторопная, и Айона — сама доброта. Она даже упоминает свою недавно обретенную невестку, но, похоже, действительно немного не в себе, раз говорит такое, о чем большинство женщин ее возраста предпочитают не высказываться прилюдно, особенно в мужском обществе. Поглядев на нас с мамой, она говорит:
— И всем нам грядет утешение.
А потом, следуя по комнате от гостя к гостю, старушка забывает все на свете, смотрит вокруг и спрашивает:
— Зачем мы все здесь? Так много людей собралось, что мы празднуем? — И, догадавшись, что все происходящее как-то связано с Джорджем, интересуется: — Это свадьба Джорджа? — Утратив связь с действительностью, она утратила и привычную деликатность. — Это ведь не твоя свадьба? — спрашивает она у Айоны. — Нет, вряд ли. У тебя же никогда не было молодого человека, правда? — Правдорубные, каждый-сам-за-себяшные интонации прорезаются в ее голосе. Приметив Джилл, она смеется: — Уж не это ли невеста? Ого! Теперь-то все ясно! — Но вскоре истина возвращается так же внезапно, как исчезла. — Что-нибудь слышно? — спрашивает она. — Как там Джордж?
Тут начинаются рыдания, которых и боялась Эйлса. «Уведи ее, как только она начнет закатывать спектакль», — предупреждала Эйлса Айону. Но та не в состоянии увести мать — она никогда не умела быть настойчивой и властной ни с кем на свете, — и жена доктора Шанца подхватывает старушку под руку.
— Джордж умер? — испуганно спрашивает миссис Киркем, и миссис Шанц отвечает:
— Да. Но вы же знаете, что его жена ждет ребеночка.
Миссис Киркем опирается на миссис Шанц. Она съеживается и тихо просит:
— Можно мне чайку?
Маме кажется, что, куда бы она ни пошла, повсюду в этом доме ее поджидают фотографии Джорджа. Самая поздняя и официальная — Джордж в военной форме — стоит на вышитой салфетке, покрывающей стол закрытой швейной машинки в эркере гостиной. Айона украсила фото цветами, но Эйлса цветы убрала. Сказала, что из-за них он уж слишком похож на католического святого. Над лестничным пролетом висит карточка с изображением шестилетнего Джорджа на дорожке у дома, одной коленкой стоящего в коляске, а в комнате, где спит Джилл, еще одно фото — Джордж у велосипеда с сумкой для развозки газет. В комнате миссис Киркем — Джордж в золотой картонной короне: в восьмом классе он участвовал в постановке оперетты. Начисто лишенный голоса и слуха, он не мог играть ведущие роли, зато ему, конечно же, досталась наилучшая роль второго плана — роль короля.
