Пациентка лежала на смотровом столе, прикрытая простыней ниже пояса. До пояса она была полностью одета: темно-синий кардиган, застегнутый на все пуговицы, и белая блузка с обшитым кружевом воротничком. Одежда свободно облегала ее острые ключицы и почти плоскую грудь. Черные волосы были гладко зачесаны назад, туго заплетены в косу и заколоты на макушке в узел. Эта чопорная и строгая прическа удлиняла ей шею и подчеркивала царственный овал ее белого лица, так что издалека ей можно было дать лет сорок пять. Вблизи же становилось ясно, что она совсем юная, лет двадцать или около того. Ее плиссированная юбка висела на крючке за дверью, там же чуть выглядывала резинка трусов, предусмотрительно повешенных под юбку. Девушка дрожала как осиновый лист, хотя в кабинете было не холодно.
— А теперь, Маделин, — сказал отец, — первое, что нам нужно сделать, — это согнуть ваши колени.
Интересно, подумала я, он ее действительно знает? Или просто спросил, как ее зовут, и называет тем именем, которое она сообщила?
— Успокойтесь, — сказал он. — Тихо, тихо.
Он закрепил опоры для ног и поставил на них ее ступни. Ее голые ноги, казалось, никогда не видели солнечного света. Она была обута в мокасины.
Колени у нее тряслись так, что в этом новом положении шлепали друг о друга.
— Вы должны держать их ровнее и не двигаться, — сказал отец. — Вы же знаете, что я не смогу выполнять свою работу, если вы не выполните свою. Может, дать вам одеяло? — И обратился ко мне: — Принеси ей одеяло, оно там, на верхней полке.
Я укрыла одеялом верхнюю часть тела Маделин. Она на меня не смотрела. Зубы у нее клацали. Она судорожно стискивала губы.
— А теперь чуть подвиньтесь вниз, — сказал мой отец, а потом мне: — Возьмись за колени. Теперь разведи их. И просто придерживай.
Я положила ладони на коленные чашечки девушки и развела ей ноги в стороны так нежно, как только могла. Дыхание отца наполнило комнату деятельными, непонятными замечаниями. Мне пришлось довольно крепко держать колени Маделин, чтобы не дать им сжаться.
— А где та старуха? — спросила она.
— Дома. Она упала. Я ее заменяю.
Значит, она здесь уже бывала.
— Она грубая, — сказала девушка.
Голос у нее был обыденный, даже ворчливый, не такой нервный, как я ожидала, видя, в каком возбуждении все ее тело.
— Надеюсь, я не такая, — сказала я.
Она не ответила.
Отец взял в руку тонкий стержень, похожий на вязальную спицу.
— Теперь самое трудное, — сказал он. Отец разговаривал спокойно, таким мягким тоном, какого я от него, наверное, ни разу не слышала. — И чем сильнее вы сожметесь, тем тяжелее это будет. Так что расслабьтесь. Ну вот. Легче. Хорошая девочка. Хорошая девочка.
Я пыталась сосредоточиться на том, какими словами можно было бы расслабить ее или отвлечь. Теперь мне было видно, что мой отец делает. Рядом с ним на белой салфетке лежали наборы стержней, все одинаковой длины, но разной толщины. Вот что он будет использовать по очереди, чтобы открыть и растянуть шейку матки. Стоя за простынным барьером, натянутым между коленей девушки, я не видела сам сокровенный процесс работы этих инструментов. Но я его чувствовала по накатывающим волнам боли в ее теле, волнам, которые подавили спазмы страха и фактически заставили ее притихнуть.
Где вы родились? Где ходили в школу? Вы работаете? (Я заметила у нее на пальце обручальное кольцо.) Вы любите свою работу? У вас есть братья и сестры? С какой стати она захотела бы отвечать на эти вопросы, даже если бы не было так больно?
Она с шипением выдохнула воздух сквозь зубы и уставилась в потолок расширенными глазами.
— Я знаю, — сказала я, — знаю.
— Уже почти, — сказал мой отец. — Ты молодчина. Хорошая, тихая девочка. Теперь уже недолго.
— Я хотела перекрасить эту комнату, но так и не собралась, — сказала я. — Если бы вы перекрашивали, то какой цвет бы выбрали?
— Хох! — сказала Маделин. — Хох! — Внезапный переполошный выдох.
— Желтый, — сказала я, — я думала про нежно-желтый. Или салатовый?
К тому времени, когда мы добрались до самого толстого крючка, Маделин втиснула голову в плоскую подушку, вытянув длинную шею и оскалившись.
— Думайте о своем любимом фильме. Какой у вас любимый фильм?
Медсестра спросила это у меня как раз в тот момент, когда я достигла невероятного, бесконечного плато боли и была уверена, что облегчение уже не придет, не в этот раз. Как вообще могут, скажите на милость, существовать еще какие-то фильмы? А теперь я то же самое сказала Маделин, и глаза ее хлестнули меня холодным рассеянным взглядом, осознающим, что от человека может быть не больше пользы, чем от остановившихся ходиков.
Я рискнула и, отпустив одно ее колено, коснулась ее руки. Удивительно, как быстро и яростно она ухватилась за мою руку и сдавила мне пальцы. Хоть какая-то польза, в конце концов…
— Говорите… — просвистела она сквозь зубы. — Ссстиш. Кхи.
— Так, — сказал мой отец. — Теперь мы там, где нужно.
Стишки? Каких еще стишков она от меня ждет? «Хикори-дикори-док»?
Единственное, что пришло мне в голову, — строки, которые читал мне ты. «Песня бродяги Ангуса»
[57].
Огнем пылала голова, и я в орешник убежал.
Я забыла, как там дальше. И не могла думать. Но что еще должно было прийти мне в голову, как не последняя строфа:
Пусть я от странствий постарел,
Тебя искать я не устал.
Найду и буду целовать
Твой лоб, и руки, и уста.
Вот так, стою и декламирую стихи перед собственным отцом, представляешь? Не знаю, что подумала она. Она закрыла глаза.
Я думала, что буду бояться смерти, потому что моя мама умерла так, в родах. Но, достигнув того болевого плато, я осознала, что и жизнь, и смерть есть понятия незначительные, неуместные, как любимые кинокартины. Я была на пределе, убежденная, что не в силах сдвинуть то, что казалось мне громадным яйцом, пылающей планетой, а вовсе не ребенком. Мы вместе застряли в пространстве и времени, и это может длиться вечность, и нет никаких причин, по которым я когда-либо должна выбраться, любое мое сопротивление подавлено, все протесты отвергнуты.
— Теперь ты мне нужна, — сказал отец. — Ты мне нужна здесь. Возьми таз.
Я держала тот самый таз, с которым видела миссис Барри. Держала, пока он выскабливал девушке матку какой-то хитроумной кухонной ложкой. (Не думаю, что это и в самом деле была ложка, но почему-то мне эта штуковина показалась чуточку обыденной на вид.)
