К тому же карнизы давно не мыты, должен был приехать и помыть племянник миссис Б., но он сорвал спину, так что ожидается племянников сын. Но племянникову сыну пришлось взвалить на себя столько работы, что он не справляется, и т. д. и т. п.
Мой отец зовет племянникова сына по имени его отца. Он со всеми так. Он величает городские лавки и конторы по имени предыдущего владельца или даже предшественника предыдущего владельца. Это не простые провалы в памяти, это особая такая заносчивость. Мол, не обязан я помнить всякую ерунду. И замечать перемены. Или отдельных людей.
Я спросила, какой цвет он предпочитает для стен в приемной. Светло-зеленый или желтоватый.
— А красить-то кто будет? — спросил он.
— Я.
— Никогда не думал, что ты малярша.
— Я сама красила стены у себя дома.
— Может, и так, но я их не видел. А куда денешь пациентов, пока будешь красить?
— Я сделаю это в воскресенье.
— Некоторым из них не понравится, когда они прознают, что ты работала в воскресенье.
— Ты шутишь? В наши дни? В нашем веке?
— Дни и век могут оказаться совсем не такими, как ты думаешь. Особенно в нашей округе.
Тогда я сказала, что могу сделать это ночью, но он возразил, что поутру от вони слишком многие желудки разболятся. Все, что мне позволено было сделать в конце концов, — это выкинуть «Ридерз дайджест», заменив их несколькими экземплярами «Маклинс», «Шатлен», «Тайм» и «Сатердей-найт». После чего он заявил, что были недовольные. Люди скучали по бородатым остротам из «Ридерз дайджест». К тому же многим не нравятся современные писаки. Вроде Пьера Бертона
[51].
— Очень плохо, — сказала я и сама не поверила, что голос у меня дрожит.
Затем я взялась за картотечный шкаф в столовой. Решила, что там, наверное, горы личных дел давно умерших пациентов, и если уж я не могу выкинуть их, то хотя бы распихаю по этим ящикам личные дела из буфета, а потом отправлю картотеку туда, где ей самое место, — обратно в кабинет.
Миссис Б. глянула на мои дела и пошла звать отца. Мне ни слова не сказала.
— Кто тебе разрешил здесь рыться? — возмутился он. — Я не разрешал.
Р., в те дни, когда ты приезжал, миссис Б. отлучалась — навещала семью на Рождество (у нее есть муж, который, кажется, полжизни болеет эмфиземой, детей у них нет, зато целая орда племянников, племянниц и прочей родни). Не думаю, что ты вообще видел миссис Б. Зато она тебя видела. Вчера говорит мне:
— А где мистер Такой-то, с которым ты собиралась обручиться?
Разумеется, она заметила, что кольца на мне нет.
— В Торонто, наверное, — отвечаю.
— На Рождество я гостила у племяшки, и мы видели, как вы с ним прошвыривались мимо водокачки. Племяшка еще спросила: «Интересно, куда эти двое намылились?»
Вот такая у нее манера выражаться, и теперь это уже кажется мне почти нормальным, если только не приходится цитировать письменно. Думаю, она имела в виду, что мы идем куда-нибудь уединиться, но на улице, если помнишь, стоял трескучий мороз, и мы просто вышли, чтобы не сидеть в доме. Нет. Мы вышли, чтобы продолжить ссору, а то пришлось бы вечно держать все в себе.
Миссис Б. начала работать у моего отца приблизительно тогда же, когда я пошла в школу. До этого у нас работали молодые женщины, которые мне нравились, но они повыходили замуж или отправились работать на военные заводы. Когда мне было лет девять или десять и я уже повидала, как обстоят дела в домах у некоторых моих одноклассниц, я спросила отца:
— Почему наша служанка должна есть с нами за одним столом? У других людей служанки не едят вместе с ними.
Отец ответил:
— Называй миссис Барри «миссис Барри». И если тебе не нравится есть с ней за одним столом, отправляйся в сарай и ешь там.
Потом я взяла манеру околачиваться возле миссис Б. и пытаться заставить ее заговорить. Чаще всего безуспешно. Но если она поддавалась, результат был очень отрадным. Я от души развлекалась, изображая ее в школе.
Я:
— У вас настоящие черные волосы, миссис Барри.
Миссис Б.:
— У нас в семье все как есть чернявые. Все чернявые и нипочем не седеют. Это у меня по материной линии. И в гроб ложут черноволосыми. Когда помер мой дедушка, так они его продержали в особом месте на кладбище цельную зиму, пока не оттаяла земля, а на весну решили хоронить, дак кто-то из наших и скажи: «А давайте поглядим, какой он стал за зиму?» Мы позвали какого-то человека, чтобы крышку-то снял, а дед лежал как миленький, красавчиком — лицо не потемнело, не ввалилось, или что там еще, и волосы черные. Чернущие.
Я могла даже изобразить ее не то смешок, не то лай, который вовсе не означал что-то смешное, а был вроде знаков препинания.
К тому времени, как мы с тобой познакомились, мне уже самой от себя было тошно из-за этого обезьянничанья.
Однажды, уже после того, как миссис Б. рассказала мне все о своих черных волосах, я увидела, как она выбегает из ванной комнаты наверху. Она торопилась к трезвонящему телефону, который мне трогать не разрешалось. Голова ее была обмотана полотенцем, а из-под него по щеке текли темные струйки. Темно-багровые такие струйки, и я возомнила, что это кровь.
Словно кровь у нее вот такая же странная и темная, такая же недобрая, какой она сама казалась мне иногда.
— У вас голова в крови, — сказала я, а она ответила:
— Ах, уйди прочь с дороги!
И протиснулась к телефону. А я вошла в ванную и увидела багровые потеки в умывальнике и краску для волос на полке. Я ни словом не обмолвилась об этом случае, и она продолжала рассказывать, что все в ее родне по материнской линии лежали в гробу чернявыми и она сама тоже будет.
У отца в те годы была довольно странная манера замечать меня. Идет он, например, через комнату, где я сижу, и произносит, будто не видит меня в упор:
Король наш Генри был чудак —
Шнурки глотал он натощак
[52].
А иногда вдруг обратится ко мне рокочущим театральным голосом:
— Привет, малышка, хочешь конфетку?
Я знаю, как надо отвечать, и пищу елейным детским голоском:
— О да, сэр.
— Не да-а-ам! — капризно растягивает он звук «а». — Не дам! Это не е-да!
И еще:
