Она кое-что утаила. «Может быть, я не такая, какой ты хотел меня видеть. Не та, которую ты выдумал в первый день нашего счастья… Но ты ведь чувствуешь, что я рядом с тобой, не правда ли?.. Это мое тепло, моя нежность, моя любовь».
Она сказала Джеффри, что пьеса прекрасна.
— Правда? — спросил он.
Сказанное ею не обрадовало и не удивило его — ему казалось, что ее слова банальны и излишни. Сам Джеффри никогда бы так не отозвался о пьесе. Он говорил о ней больше как о препятствии, которое нужно преодолеть. Как о вызове, брошенном многочисленным врагам. Академическим снобам — так он их обзывал, — поставившим «Герцогиню Мальфи». Общественным олухам — так он их обзывал — из Камерного театра. Он видел себя изгоем, ополчившимся против этих людей, сующим свою постановку — он называл ее своей — в зубы их презрению и сопротивлению. Сначала Паулина думала, что у него воображение взыграло и, скорее всего, никто из этих людей о нем вообще не слышал. А потом кое-что случилось — совпадения, а может, и нет: в холле церкви, где они собирались показывать пьесу, затеяли ремонт, и теперь играть стало негде, неожиданно выросла цена на печать афиш. Паулина стала глядеть его глазами. Чтобы находиться с ним рядом, волей-неволей приходилось разделять его взгляды: возражения становились опасными, препирательства утомляли.
— Вот же суки, — процедил Джеффри, но не без некоторого удовлетворения. — Почему я не удивлен?
Репетиции проходили на верхнем этаже старого строения на Фисгард-стрит. Все могли собраться только пополудни в воскресенье, хотя эпизодические репетиции случались и среди недели. Лоцман на пенсии, игравший господина Анри, мог приходить на каждую репетицию и приобрел раздражающую осведомленность касательно реплик других актеров. А вот парикмахерша, игравшая прежде только Гилберта и Салливана
[36], но тут угодившая на роль матери Эвридики, не могла надолго оставлять парикмахерскую в иные дни, кроме воскресенья. Водитель автобуса, играющий ее любовника, тоже был занят каждый день, как и официант, которому досталась роль Орфея (и он единственный среди них мечтал стать настоящим актером). Паулине первые полтора летних месяца пришлось возлагать надежды на порой весьма ненадежных приходящих нянек-старшеклассниц, пока Брайан преподавал в летней школе, да и сам Джеффри заступал на смену в восемь часов вечера. Но уж в воскресенье после полудня собирались все. Пока народ плескался в озере Тетис или запруживал аллеи парка Бикон-Хилл, гулял под деревьями и кормил уток или уезжал подальше от города на пляжи Тихого океана, Джеффри и его труппа трудились в пыльной комнате с высокими потолками на Фисгард-стрит. Закругленные вверху, как в какой-нибудь простой и величественной церкви, окна распахивались в жару и подпирались всем, что попадалось под руку, — бухгалтерскими книгами двадцатых годов из шляпной лавки, когда-то располагавшейся на первом этаже, или кусками дерева — обломками рам от картин неизвестного живописца. Полотна лежали кучей у стены, позабыты-позаброшены. Стекла покрылись копотью, но за окнами с какой-то особой праздничной яркостью солнечные зайчики отскакивали от тротуаров, от посыпанных гравием пустых парковок и приземистых оштукатуренных строений. Никто не ходил по этим улицам деловой части города. Все было закрыто, кроме случайных кафешек-забегаловок или засиженных мухами лавчонок.
Паулина единственная выходила в перерывах купить сока или кофе. Она единственная не могла ничего сказать о пьесе и о том, как она движется, — хотя единственная читала ее раньше, — просто потому, что она единственная играла впервые. Так что ей казалось уместным не вмешиваться в режиссуру. Она наслаждалась короткими прогулками по пустым улицам, ей казалось, что она становится городской жительницей, обособленной и одинокой, живущей в ореоле особенной мечты. Иногда она думала о Брайане, оставшемся дома, как он копается в саду, приглядывая за детьми. А может, ведет их по Даллас-роуд — она вспомнила его обещание — пускать кораблики на пруду. Эта жизнь казалась беспорядочной и скучной по сравнению с тем, что происходило в репетиционной, — часы трудов, концентрации, резких обменов репликами, пота и напряжения. Даже вкус кофе, его обжигающая горечь и факт, что почти все пренебрегли ради него каким-нибудь более свежим и, возможно, более полезным питьем прямо из холодильника, словно бы доставлял ей удовольствие. А еще ей нравились витрины. Улица не походила на расфуфыренные кукольные улочки у залива — здесь располагались мастерские по ремонту обуви и велосипедов, магазинчики уцененного белья и тканей, одежды и мебели. Содержимое витрин так долго там находилось, что даже новое казалось подержанным.
Некоторые окна были зашторены хрупким и сморщенным, как старый целлофан, золотистым пластиком, растянутым за стеклом во спасение товара от солнца. Все эти заведения были покинуты на один только день, но выглядели словно законсервированная пещерная живопись или мощи под слоем песка.
Когда она сообщила, что ей придется уехать в двухнедельный отпуск, Джеффри словно молния поразила, казалось, он и представить не мог, что в ее жизни возможны отпуска. Потом он помрачнел, но с долей иронии, как если бы встретил еще один удар, вполне ожидаемый. Паулина объяснила, что пропустит всего одно воскресенье — между неделями, потому что они с Брайаном уедут на остров в понедельник, а вернутся в воскресенье утром. И пообещала успеть на репетицию. Но в глубине души она сомневалась, что у нее получится, — ведь сборы и отъезд занимают уйму времени. Она подумывала, что могла бы уехать одна утренним автобусом. Но это, скорее всего, напрасные надежды, и она об этой возможности не упомянула.
Паулина не спросила, только ли о пьесе он беспокоится, только ли ее предстоящее отсутствие на репетиции нагнало грозовые тучи. В тот момент казалось, что так оно и есть. На репетициях он общался с ней, как общался всегда. Единственная разница в их отношениях заключалась в том, что он ожидал от нее, от ее игры меньше, чем от остальных. Да это и понятно. Она одна была выбрана по наитию, только за внешность, — остальные прошли отбор, пришли по объявлениям, которые он развесил в кафе и книжных магазинах по всему городу. Ей казалось, что от нее он хочет неподвижности и несуразности, угловатости, того, чего не требовал от других. Не потому ли, что в конце пьесы, в последней ее части, ей предстояло играть умершую.
Но все-таки она думала, что они знают, вся остальная труппа знает, что происходит, несмотря на бесцеремонное и резкое, и не слишком цивилизованное обхождение Джеффри. Все знали, что едва они разбредутся домой, он пройдет по комнате и наглухо закроет за ними дверь на лестницу. (Сперва Паулина притворялась, что уходит со всеми, и даже садилась в машину и кружила по кварталу, но потом этот трюк стал казаться оскорбительным, не только для них с Джеффри, но и для других, в ком она была уверена, что они не предадут ее, ибо все повязаны временным, но неодолимым колдовством пьесы.)
Джеффри проходил через комнату и запирал дверь. Всякий раз это выглядело как новое решение, которое он должен принять. Пока он запирал дверь, она не смотрела на него. Звук засова, вошедшего в паз, зловещий и фатальный лязг металла о металл повергал ее в ужас капитуляции. Но она не делала первого шага, она ждала, когда Джеффри вернется к ней и вся история опустошивших его трудов дневных, написанная на его лице, и выражение прозаического разочарования исчезнут, уступив место живой энергии, всякий раз удивляющей ее.
