Невероятный беспорядок — вот через что им пришлось идти, — такой, что годы понадобились бы, чтобы навести здесь чистоту. Нижний слой представлял собой стулья, и столы, и диваны, и, возможно, пару печек, ветхие простыни, и газеты, и оконные шторы, и мертвые растения в горшках, и бревна, торчащие из стен, и сломанные осветительные приборы, и карнизы для занавесок поверх всего этого, иногда до самого потолка, заслоняя наружный свет. Чтоб видеть путь, у входной двери горел светильник. Мужчина поставил на пол упаковки с пивом, открыл дверь и позвал Гарольда. Уже трудно было сказать, где они находились сейчас, — видны были кухонные шкафы с дверцами без петель, какие-то банки на полках, но тут же стояли две раскладушки с голыми матрасами и мятыми одеялами. Окна настолько успешно скрывались за мебелью или развешанными лоскутными одеялами, что найти их было трудновато, и пахло, как в лавке старьевщика, тут же забитая раковина и, возможно, забитый туалет, остатки еды и жира, запах сигарет и человеческого пота, и собачьего дерьма, и полного помойного ведра.
Никто не отозвался на крик. Ева обернулась — места для этого в комнате хватало, в отличие от передней, — и сказала:
— Я не думаю, что…
Но Трикси путалась у нее под ногами, и мужчина обошел ее, чтобы постучать в другую дверь.
— А, вот он где, — сказал он, все еще громко, хотя дверь уже открылась. — Вот он, Гарольд, тут он.
И тут же Трикси рванулась вперед, и другой мужской голос сказал:
— Блин. Убери собаку отсюда.
— Тут вот дама хочет глянуть на какие-то мозаики, — сказал коротышка.
Трикси взвыла от боли — кто-то ее пнул. Делать нечего, Ева вошла в комнату. Это оказалась столовая. С массивным обеденным столом и стульями столу под стать. За столом сидели три человека и играли в карты. Четвертый встал, чтобы ударить собаку. Температура в комнате доходила градусов до тридцати с гаком.
— Закройте дверь, сквозит же, — потребовал один из сидящих.
Коротышка выудил Трикси из-под стола и вышвырнул в другую комнату, потом закрыл дверь за Евой с детьми.
— Черт. Блин, — сказал вставший мужик.
Его грудь и руки так густо покрывали татуировки, что кожа казалась фиолетовой или синеватой. Он тряс ногой, словно ушиб ее. Наверное, ушиб, когда пнул Трикси.
Спиной к двери сидел юноша с острыми, узкими плечами и нежной шеей. По крайней мере, Ева предположила, что он юн, потому что прическа его представляла собой торчащие во все стороны крашеные золотистые перья, а в ушах висели золотые кольца. Юноша не обернулся. Человек, сидящий напротив юноши, на вид был Евиных лет, бритый наголо, с аккуратной седой бородкой и кровянистыми прожилками в глазах. Глаза эти глядели на Еву недружелюбно, но осмысленно, с проблеском ума, чем седобородый отличался от татуированного, смотревшего сквозь нее, словно она была галлюцинацией, которую он решил не замечать.
В конце стола, в кресле хозяина или отца семейства, сидел человек, приказавший закрыть дверь, но сидел, не поднимая головы и вообще никак не реагируя на вторжение. Был он мосластый, толстый, бледный, на голове курчавились потные патлы, и, насколько Ева могла видеть, был он совершенно голый. Татуированный и блондин были в джинсе, а седобородый — в джинсах и клетчатой рубашке, застегнутой до горла и подвязанной галстуком-ленточкой. На столе стояли стаканы и бутылки. Человек в кресле во главе стола, видимо Гарольд, и седобородый пили виски. Двое других — пиво.
— Я ей и говорю, может, и были мозаики на фасаде, но она туда не пошла, вы же его разваляли, — сказал коротышка.
— А ты заткнись, — буркнул Гарольд.
— Я прошу прощения… — начала Ева.
Больше ничего не оставалось, как пуститься в пространные объяснения, дойти до истории ночевки в деревенской гостинице, когда она была маленькой девочкой, путешествующей с мамой: мозаики на стене, всплывшие сегодня воспоминания, столбы, она, конечно же, ошиблась и очень извиняется. Обращалась она непосредственно к седобородому, поскольку, казалось, только он желал ее слушать или был способен ее понять. Руки и спина онемели под тяжестью Дейзи и еще оттого, что все тело напряглось, натянулось как струна. И еще она думала, как все это описать, на что это похоже, — все равно что оказаться вдруг в кульминации одной из пьес Пинтера
[29]. Или посреди ее обычного ночного кошмара — полный партер бесстрастных, безмолвных, враждебных зрителей. Седобородый заговорил, когда она уже не знала, что бы еще придумать такого заискивающего или извиняющегося. Он произнес:
— Я не знаю. Вам надо спросить Гарольда. Эй! Эй, Гарольд. Ты знаешь что-нибудь о картинах, сделанных из битого стекла?
— Скажи ей, что, когда она тут разъезжала и пялилась на мозаики, меня еще не родили.
— Вам не повезло, леди, — сказал седобородый.
Татуированный присвистнул.
— Эй, ты, — обратился он к Филипу. — Эй, парень. Можешь сбацать чего на пианино?
Пианино стояло позади Гарольда. Рядом не было ни стула, ни скамьи — Гарольд сам занимал большую часть пространства между пианино и столом, — и неуместные вещи, какие-то тарелки, пальто, кучами валялись на пианино, впрочем, как и на каждой поверхности в доме.
— Нет, — быстро сказала Ева. — Нет, он не умеет.
— Я его спрашиваю, — сказал татуированный. — Можешь чего сбацать?
— Оставь мальца в покое, — сказал седобородый.
— Просто спросил, может он сыграть чего, — что в этом не так?
— Оставь его в покое.
— Видите ли, я не могу развернуться, пока кто-нибудь не перепаркует грузовик, — сказала Ева.
Она подумала: «В этой комнате пахнет спермой». Филип молча жался к ее ноге.
— Если вы просто отъедете… — сказала она, оборачиваясь в надежде найти коротышку за спиной.
И осеклась, не найдя его там, да и вообще в комнате, — он ушел, а она не заметила. А что, если он запер дверь?
Ева взялась за ручку и нажала ее, дверь открылась с трудом и во что-то уперлась дальше. Коротышка там и оказался — подслушивал, сидя на корточках. Ева вышла, уже не обращаясь к нему, прошла кухню, Филип семенил рядом, как самый послушный ребенок в мире. По узкой дорожке на входе, через весь хлам, и когда они вышли на свежий воздух, она наконец вдохнула его, потому что почти все это время едва дышала.
— Вам бы надо ехать по дороге дальше и там спросить про жилье кузины Гарольда, — послышался голос коротышки за спиной. — Там место хорошее. У них новый дом, и хозяйка она что надо. Они покажут вам и мозаики, и все, что захотите, они люди радушные. Усадят вас и накормят, и никто не уйдет с пустым желудком.
Наверно, коротышка не все время корячился под дверью, потому что грузовик он передвинул. Или кто-то другой. Грузовик вообще исчез — убран в какой-нибудь сарай или припаркован неизвестно где.
