Сонье оторвалась от телефона. Она окликнула его из кухни:
— Я определенно решила пропустить чай и перейти к джину с содовой.
Когда она принесла выпивку, он спросил ее, когда умер Коттар, и она ответила, что тридцать лет назад. Кент шумно втянул воздух и покачал головой. Так давно?
— Он скончался скоропостижно от укуса какого-то тропического насекомого, — сказала Сонье. — Это случилось в Джакарте
[12]. Его похоронили раньше, чем я узнала о его болезни. Джакарту раньше называли Батавией, вы это знаете?
— Смутно, — ответил Кент.
— Я помню ваш дом, — сказала она. — Веранда служила гостиной, она находилась на фасадной стороне, как наша. И помню жалюзи из палаточной ткани, зеленые с коричневыми полосками. Кэт нравилось, как свет струился между ними, она говорила — будто в джунглях. А вы называли дом «достославной хижиной». Каждый раз так и говорили: достославная хижина.
— Она стояла на забетонированных деревянных сваях, — сказал Кент. — И они подгнили. Дом чудом не рухнул.
— А как вы с Кэт ходили искать новый дом, — вспомнила Сонье. — Когда у вас был выходной, вы ходили по участкам с Ноэль в коляске. И смотрели на все новые дома. Вы знаете, какие там были участки — без тротуаров, поскольку предполагалось, что пешком больше никто ходить не станет, все деревья спилили, а дома прилипали друг к другу, уставившись друг на друга через венецианские окна.
— Что еще можно себе позволить для начала? — сказал Кент.
— Я знаю, знаю. Но вы спрашивали: «Который тебе нравится?» — и Кэт никогда не отвечала. Так что в конце концов вы вышли из себя и спросили, какой дом ей нравится в принципе, и она ответила: «Достославная хижина».
Кент ничего этого не помнил. Но полагал, что так оно и было. В любом случае Кэт именно так рассказала Сонье.
III
Коттар и Сонье устроили отвальную: Коттар уезжал на Филиппины, или в Индонезию, или куда там еще, а Сонье отправлялась ухаживать за его матерью. Пригласили всех, кто жил на берегу, поскольку вечеринку собирались проводить на воздухе, самое разумное решение. Вдобавок позвали людей, с которыми Коттар и Сонье жили в коммунальном доме, прежде чем перебраться ближе к пляжу, и знакомых Коттару журналистов, и сотрудников Сонье по библиотеке.
— Ну просто все тут, — сказала Кэт, и Кент весело поинтересовался:
— А коммуняк много?
Кэт сказала, что не знает, просто все.
Всамделишная Моника вызвала свою приходящую няньку, и всех детей собрали у Моники в доме, а родители потянулись на берег. Кэт привезла Ноэль в коляске, когда уже начало смеркаться. Она сообщила няньке, что вернется до полуночи и Ноэль, возможно, проснется для кормления. Она могла бы захватить бутылочку со сцеженным молоком, но не захватила. Кэт не была уверена, что вечеринка ей понравится, и решила припасти предлог, чтобы уйти оттуда.
Они с Сонье никогда не обсуждали обед в доме Сонье, когда Кент вступил в перепалку со всеми гостями. Да и после этого Сонье не встречалась с ним, и все, что она после сказала о нем, что он действительно довольно красив. Кэт подумала, что эту оценку можно воспринять как банальный утешительный приз.
Весь вечер она просидела, прислонившись к стене, прижимая диванную подушку к животу. Эта привычка появилась у нее во время беременности — прижимать подушку к месту, куда бил ребенок. Подушка была вылинявшая и пыльная, как все в доме Сонье (они с Коттаром снимали меблированный дом). Узорные голубые цветы и листья посеребрились. На них-то Кэт и сосредоточилась, пока остальные загоняли Кента в угол, а он этого даже не замечал. Молодой человек обращался к нему с театральным гневом, словно сын к отцу, а Коттар — напротив, с усталым терпением школьного учителя. Пожилой ожесточенно удивлялся, а женщина переполнялась нравственным отвращением, словно Кент был персонально ответствен за Хиросиму, за азиатских девушек, загнанных на фабрики и сожженных там, за всю грязную ложь и воспеваемое лицемерие. И Кента обвиняли почти во всем, насколько могла видеть Кэт. Она предчувствовала, что так и случится, когда увидела, как он надевает рубашку с галстуком, и решила натянуть джинсы вместо приличной юбки, соответствующей статусу почти-уже-матери. И как только попала на вечеринку, ей пришлось просидеть там, терзая подушку в поисках сомнительного успокоения. Все в этой комнате были уверены во всем. Когда они переводили дыхание, то в паузе источали вечный поток непорочной добродетели, целомудренной уверенности. Исключая, возможно, Сонье. Сонье не говорила ничего. Но Сонье тянул за собой Коттар, он был источником ее уверенности. Она встала, чтобы предложить еще карри, и обратилась к одному из коротких злых молчаний.
— Похоже, никто не хочет есть мой кокос.
— О, Сонье, ты пытаешься быть тактичной хозяйкой? — сказала пожилая женщина. — Как кто-то там у Вирджинии Вулф?
[13]
Так, получалось, что Вирджинию Вулф здесь тоже ни в грош не ставили. Слишком многого Кэт не могла понять. Но, по крайней мере, она чувствовала, что это происходит, и не была готова назвать происходящее бессмыслицей.
Тем не менее она уже хотела, чтобы воды отошли. Хоть бы уже родить. Если бы она начала корчиться тут перед ними или напрудила на полу, тогда они бы остановились.
Впоследствии Кента не сильно волновал этот далеко зашедший вечер. И он даже полагал, что выиграл раунд.
— Все они коммуняки и иначе говорить не умеют, — сказал он. — Только и умеют болтать.
Кэт настолько не хотела говорить о политике, что постаралась поменять тему, рассказав, что пожилая пара жила с Сонье и Коттаром в коммуналке. Там были еще супруги, тоже потом переехавшие. И у них происходил организованный обмен сексуальными партнерами. У пожилого мужчины нашлась любовница на стороне, и она тоже со временем стала предметом обмена.
Кент удивился:
— Ты хочешь сказать, что молодые парни могут спать со старухами? Ей же лет пятьдесят.
— Коттару тридцать восемь, — сказала Кэт.
— Даже если и так, — отозвался Кент, — это отвратительно.
Но Кэт нашла, что идея всех этих оговоренных и обязательных соитий возбуждает не меньше, чем внушает отвращение. Передавать себя послушно и безвинно любому, кто следующий в списке, — все равно что служить храмовой проституткой. Похоть, воспринимаемая как долг. Эта мысль возбуждала в ней плотское волнение.
Но вовсе не возбуждала Сонье. Она не испытала оргазмов. Коттар спросил ее, удовлетворена ли она, когда они сошлись опять, и Сонье сказала, что не удовлетворена. Он расстроился, и она тоже, ради него. Он объяснил ей, что она чересчур избирательна и слишком к нему привязана в контексте сексуальной собственности, и Сонье знала, что он прав.
