— Как будто они — мои родные братья. — Я отчетливо запомнила эту фразу.
Ребекка протянула мне тарелку с сэндвичами. Мы сели и молча начали есть.
— Как ты, наверное, уже поняла, Эйлин, — сказала она через некоторое время, — я немного отличаюсь от большинства людей.
— О, ничуть, — возразила я. — У тебя очень милый дом.
— Пожалуйста, не нужно всей этой вежливости, — поморщилась она. — Я не имею в виду дом. — Она встала и поглядела на меня сверху вниз, грызя луковицу. — Я хочу сказать, что у меня есть свои собственные идеи. Я не такая, как те женщины, твои коллеги. — Это было очевидно. — Или как твои школьные учительницы, или как твоя мать. — Она поставила тарелку обратно в раковину. — Я могу рассказать тебе о своих идеях. Может быть, у нас с тобой есть кое-какие общие мысли…
Теперь я чувствовала, что Ребекка испытывает меня: была ли я обычной, как «большинство людей», или же «не такой», похожей на нее. Я едва смогла съесть сэндвич, который она дала мне. Хлеб был несвежий, ветчина — липкая. И все же я, как хорошая девочка, послушно жевала и кивала.
— С годами я осознала кое-что, — говорила Ребекка, облизывая пальцы. — Я не верю в добро и зло. — Она протянула мне сигарету. Я взяла ее, благодарная за такой повод не доедать сэндвич. — Эти мальчики в «Мурхеде»… им там не место. Мне все равно, что они сделали. Ни один ребенок не заслуживает такого наказания.
Я выпила лишь две чашки вина, и поскольку не в моей натуре было спорить с кем-либо, если я не была пьяна, меня саму изумило то, что я сказала. Быть может, во мне проснулся отцовский дух, потому что обычно этот вопрос не очень-то волновал меня.
— Но все эти мальчики — преступники. Их нужно как-то наказывать, — заявила я.
Ребекка молчала. Я допила вино. Прошло несколько моментов, я чувствовала, что моя голова делается тяжелой и кружится — не столько от алкоголя, сколько от раскаяния. Казалось несомненным, что я обидела Ребекку. Мой желудок сжался.
— Мне нужно идти, — сказала я. — Ты, должно быть, устала.
По моим подсчетам, к тому моменту я провела в этом доме меньше часа. Собственная кожа казалась мне жирной и горячей. Воздух словно был пропитан пылью, дымом и запахом испорченной еды. Я отложила сигарету. Ребекка, казалось, пребывала в глубокой задумчивости — я предположила, что она думает обо мне, о том, что у меня нет ни понимания, ни сочувствия. О том, какая я самодовольная обывательница. Я боялась, что меня стошнит. Мне казалось, что следует немедленно уехать домой. Но у Ребекки были другие идеи.
— Могу ли я довериться тебе? — спросила она, и голос ее неожиданно стал мягким, но настойчивым. Она присела на корточки рядом со мной, опершись одной рукой на стол.
Никто прежде не доверялся мне. Я смотрела ей прямо в лицо, затаив дыхание. Ребекка действительно была прекрасна в этот момент, когда замерла в неподвижности, открытая и уязвимая, словно испуганный ребенок, заблудившийся в лесу. Она бездумно взяла мою руку; ее пальцы, касающиеся моей шершавой кожи, были прохладными и мягкими. Я пыталась расслабиться, показать, что могу принять и понять что угодно. Однако я ощущала, что мое лицо снова закрывает «посмертная маска». Я кивнула, зажмурившись, решив, что это может сойти за серьезный и понятный жест доверия. Если б в тот момент она попыталась поцеловать меня, думаю, я бы ответила ей.
— Это насчет Ли Полька, — сказала Ребекка.
Я действительно думала в тот момент, что меня стошнит. Я попыталась подняться, протянув руку за своей сумочкой и надеясь, что ей не хватит духу рассказать мне о том, как они целовались или что-нибудь еще хуже. Однако она опять сжала мою руку, вынуждая меня сесть.
Я испытала невероятное облегчение, когда она сказала не «я его люблю», а «он говорил со мной». И все же на ее лице было странное, извращенное выражение гордости и удовольствия. Я вспомнила самодовольство, с которым Джоани несколько лет назад сказала мне: «Он любит пробовать меня». Ребекка изо всех сил сжала мои пальцы.
— Он рассказал мне все. Что случилось, что он сделал и как оказался в «Мурхеде». Взгляни на это.
Она достала из кармана халата старую фотографию. Это был снимок с места преступления. Отец Ли Полька лежал на потемневшем от крови ковре, частично прикрытый скрученной простыней; рядом с ним виднелась разворошенная постель.
— Это его отец, — продолжила Ребекка. — Люди всегда полагают, что виноват эдипов комплекс. Убить отца, жениться на матери… Я сама так считала.
— Отвратительно, — произнесла я и снова посмотрела на фото.
Глаза мужчины были полуоткрыты, как будто он исподтишка, искоса, посматривал куда-то вниз. Руки его были закинуты за голову, пальцы прижаты к прикроватному столику. Я и прежде видела изображения мертвых людей в книгах и журналах — в основном важных персон, лежащих в пышных гробах; иногда это были военные снимки — солдаты, убитые на поле боя или тела людей, умерших от голода. И конечно же, повсюду, куда ни глянь, было изображение мертвого Христа на кресте. В личных делах других заключенных «Мурхеда» имелось несколько фотографий с мест преступления, но ни одна из них не передавала сущность смерти так, как этот снимок. Даже вид мертвого тела моей матери не потряс меня так сильно. На самом деле она просто угасла, уходя по частице каждый день, пока не осталось ничего. Но из тела мистера Полька жизнь была вырвана разом, насильственно. Смерть присутствовала на этом фото. Я вывернулась из хватки Ребекки, вскочила и бросилась к раковине, выблевывая этот ужасный сэндвич и все выпитое мною вино.
— Извини, — произнесла я.
Ребекка встала позади меня и погладила меня по спине.
— Не надо извиняться, — ответила она и протянула мне холодное, мокрое посудное полотенце, все в пятнах. — От этого фото и должно становиться плохо. — Я открыла кран и стала смывать с тарелок свою рвоту. — Не утруждай себя этим, — сказала Ребекка.
— Извини, — повторила я.
Не знаю, насколько я на самом деле сожалела о случившемся. Этот приступ тошноты изумил меня. Не помню больше ни одного случая, когда от одного вида чего бы то ни было меня стошнило бы. Я хотела снова взглянуть на это снимок. В нем было что-то, чего я не могла до конца понять. Мистер Польк, лежащий с отекшим, дряблым лицом в скомканных простынях, в ночной рубашке с тонкими полосками, посреди расплывшегося на ковре черного пятна, как будто хотел что-то сказать. За этим пустым выражением лица, запечатленным на фото, скрывалась какая-то иная жизнь.
Я хотела бы войти в этот снимок, осмотреть вспоротую глотку, коснуться крови, исследовать рану, как будто там таился некий секрет, — однако на фотографии горло умершего было не видно. Что таили эти полуприкрытые глаза? Что последнее видел в своей жизни мистер Польк? Ли, нож, темноту, жену, его собственную душу, отделяющуюся от тела? Мне нравился вид этих застывших, скошенных глаз. Я знала, что мистер Польк хранил какую-то тайну, которую я желала постичь. Я предположила, что он ведал смерть. Может быть, все было настолько просто.
