— Мне это нравится. Новоселье, да. Спасибо, — ответила Ребекка. — Это очень уместно. Нужно как следует обжить этот дом. Он такой обветшалый и грязный… — Она подняла воротник халата и приоткрыла рот, словно собираясь сказать что-то еще, но умолкла и сложила руки на груди.
— Ты давно здесь живешь? — спросила я. — Если ты не против таких вопросов.
— Я приехала в этот город всего пару недель назад, — отозвалась она, поправляя халат. — Надо сказать, я ожидала, что здесь будет холодно, но не настолько. Это просто жестокий мороз. Хуже, чем в Кембридже. Но снег — это очень красиво. Как ты считаешь?
Мы продолжали эту поверхностную беседу. Волшебство ушло. Мы словно бы сломали лед, но стылая вода сделала нас вялыми и сонными от переохлаждения. Я решила, что упустила свой шанс стать ей настоящей подругой. Ребекка открыла передо мной дверь, а я захлопнула эту дверь у нее перед носом. Я оказалась скучной. Мне нечего было внести в общение. Я делала жалкие попытки оправдать свою невыразительность общим унынием.
— Я нечасто куда-то выбираюсь, — говорила я Ребекке. — Зимой здесь почти нечего делать. Да и в любое другое время года тоже.
— Ты катаешься на коньках? — спросила она с фальшивым энтузиазмом — я чувствовала эту фальшь. Я отрицательно покачала головой, улыбнулась, затем добавила:
— Но если хочешь, я научусь.
— Да нет, всё в порядке, — заверила Ребекка.
Обстановка была ужасно неуютной. Стул был жесткий, в доме было холодно. И все же я прихлебывала вино, кивала и улыбалась изо всех сил. Я знала, что скрываю: свое разочарование, свои несбывшиеся фантазии, свою тоску. Что и почему скрывала Ребекка, было для меня абсолютной загадкой. Она пространно рассказывала о том, как обгорела на солнце летом, как у нее сводит судорогой руки, когда она ведет машину, о своих любимых художниках — насколько я помню, все они были представителями абстрактного экспрессионизма. Мы решили весной вместе съездить в Бостон, пройтись по художественным музеям, но мне все время казалось, что Ребекка прячется в каком-то отдаленном уголке своего разума, оставив рядом со мной только оболочку себя. Я думала: «Быть может, это все, чего я заслуживаю, — любоваться ею издали». С какой стати я могла решить, что такая женщина, как Ребекка — прекрасная, независимая, профессиональная, — на самом деле захочет свести со мной близкое знакомство? И что я вообще могу рассказать ей о себе? Я была никем, изгоем. Мне следовало быть признательной уже за то, что она ведет этот разговор. «Ты умеешь плавать? А кататься на лыжах? Где ты купила эту меховую шапку?» У меня складывалось впечатление, что она просто пытается из жалости развеселить меня, обратить в шутку мою скучную жизнь, старается подбодрить меня этими глупыми вопросами.
Наконец я сказала:
— Мне пора ехать.
«Будут и другие вечера, — твердила я себе. — Настоящая дружба не возникает за один вечер. И лучше уйти в момент скуки, чем в момент разочарования». Я встала со стула и начала натягивать перчатки. И тогда Ребекка вскочила с табуретки, на которой сидела.
— Эйлин, — произнесла она, делая шаг ко мне, голос ее неожиданно стал низким, серьезным и трезвым. — Прежде чем ты уйдешь, мне нужно, чтобы ты помогла мне кое с чем. — Я решила, что она попросит меня вынести мусор или помочь ей перенести какую-нибудь тяжелую мебель, но Ребекка просто сказала: — Останься. Поговори со мной еще немного.
Она была обеспокоенной. Я подумала, что, быть может, она больна или ждет визита ревнивого любовника. Конечно же, я осталась. Я отчаянно жаждала еще вина. И я была голодна. Как будто подслушав мои мысли, Ребекка открыла старый холодильник и достала кусок сыра, банку маринованного лука и немного ветчины.
— Я сделаю нам сэндвичи, — сказала она. — Знаю, я действительно не умею принимать гостей. — Я смотрела, как она моет две тарелки и промокает их полой своего халата. — Нам станет лучше, если мы что-нибудь съедим.
— Со мной всё в порядке, — возразила я. Эти слова, слетев с моего языка, прозвучали в этой холодной кухне грубо и неискренне. Я начала извиняться, лепеча что-то, но Ребекка прервала меня.
— Ты не хуже меня чувствуешь напряжение в воздухе, — сказала она. — Ты чувствуешь, я чувствую… А если это так, зачем отрицать? — Она покачала головой, пожала плечами, улыбнулась краем губ, потом повернулась ко мне спиной и стала собирать со столика ломти хлеба.
Я тонко и нервно хихикнула, не понимая, злится Ребекка или веселится.
— Извини, — пробормотала я.
Но она не обращала на меня внимания. Как будто не замечая повисшей между нами неловкости, Ребекка снова вернулась к разговору о «Мурхеде», одновременно готовя сэндвичи. Я смотрела, как она складывает их дрожащими руками. Я облизала потрескавшиеся губы, нащупала в сумочке револьвер и стала слушать ее речь. Ребекка, казалось, слегка успокоилась, однако голос ее сделался неожиданно низким. Стоя ко мне спиной, она время от времени делала паузы и в такт своим словам пронзала воздух ножом.
— Они наняли меня, чтобы составить некое общее расписание для мальчиков, ежедневный план для большинства из них, как будто все они одного возраста и находятся на одном уровне. Как будто мы сможем просто вновь и вновь твердить материал урока. Это сама по себе нелепая идея. Я им не какая-нибудь сельская учительница девятнадцатого века. И эти мальчики могут обучаться. Большинство из них уже образованны. Конечно, нужно проводить тесты, идти методом проб и ошибок, чтобы понять, как это работает, и тут встает главный вопрос: какова цель, каков смысл всего этого? Я здесь не затем, чтобы научить их ремонтировать автомобильные моторы, в конце концов. Им нужно изучать литературу, историю, философию, точные науки. Вот о чем я думаю. Это задача не для одного, а для дюжины человек. Роберт не понимает, что у этих ребят есть разум, что они вообще разумные существа. Для него они просто стадо.
— Роберт? — переспросила я. — Ты имеешь в виду начальника тюрьмы?
— Начальник… — Ребекка покачала головой. — Все, что он делает, — это наказывает мальчишек за то, что они передергивают. — Я вполне понимала, что она имеет в виду. — Ты ведь это знаешь, верно? — Ребекка слегка повернулась, продемонстрировав мне свое серьезное лицо в профиль. — Этот тип — просто черт-те что. Его смехотворная христианская риторика тут совершенно неуместна. Я узнала, что Леонарда Полька заперли в карцере за «непристойные прикосновения». — Она снова тряхнула головой. — На месте этих мальчиков я бы трогала себя все время. Это почти единственное развлечение, доступное им в таком месте, как «Мурхед», как тебе кажется? — Она повернулась ко мне лицом. Нос ее был сморщен, глаза блестели, внезапно наполнившись озорной, лукавой радостью.
— О да, конечно, — отозвалась я, помахав рукой в воздухе, чтобы обозначить свою гибкость мышления и то, что у меня нет возражений.
— Честное слово, — продолжала Ребекка, — я не понимаю, что в этом такого уж страшного.
Она опять тряхнула головой. Я пыталась вообразить, как Ребекка трогает себя, какие движения совершает, и как это отличается от того, что делала я, потому что мне казалось — учитывая то, что я уже знала о ней, — что она этого совершенно не стыдится. Я гадала, какой экстаз могут принести такие прикосновения, если не глушить удовольствие стыдом. Но я не могла представить это себе. Сидя у кухонного стола, я ненадолго впала в ступор и была благодарна за то, что Ребекка продолжает говорить. Она сказала мне, что рада работать в тюрьме и довольна тем, что наконец-то получила свою ученую степень. По ее словам, она была уверена, что сможет добиться больших результатов, и ее заботили судьбы мальчиков.
