Помню, как я пошла взять из машины карту Иксвилла, а потом галопом, словно неуклюжий олененок, помчалась обратно в дом по сверкающим снежным наносам. Я была полна энергии. Когда я окидывала взглядом двор, аккуратно прикрыв входную дверь, сквозь голые ветви деревьев донесся перезвон церковных колоколов, и я подумала, как прекрасно в этот миг светлое небо, голубое, чуть тронутое оранжевым светом заката. Я была счастлива. Думаю, действительно была. Я быстро наметила путь до дома Ребекки, который, похоже, размещался в бедном районе города — но в тот момент мне это почти не показалось странным, — потом свернула карту и положила в карман пальто. Эта карта все еще у меня. Она пришпилена кнопками к внутренней стороне дверцы шкафа у меня дома. Она выцвела и стала ломкой, я годами носила ее с собой и много раз плакала над нею. Это карта моего детства, моей печали, моего Эдема, моего ада и моей родины. Когда я смотрю на нее сейчас, мое сердце распахивается от признательности, потом сжимается от отвращения.
Прежде чем ехать к Ребекке, я выпила немного вермута, чтобы успокоиться, натянула черные кожаные перчатки матери и лисью шапку — единственное меховое изделие, которое было у мамы, — и попрощалась с отцом, который стоял над раковиной, чистя вареное яйцо.
— Куда это ты собралась? — снисходительно и маловнятно спросил он.
— На рождественскую вечеринку, — ответила я, хватая со стола купленную бутылку вина.
Он помолчал несколько секунд с довольно озадаченным видом, потом насмешливо заявил:
— Ладно-ладно, но к ужину чтоб была дома.
Затем отец хихикнул и запихал целое яйцо в рот, вытерев руки о рубашку. В последний раз мы по-настоящему ужинали вместе за несколько лет до смерти моей матери, возможно, в честь чьего-то дня рождения — курица, до хруста зажаренная на сковороде, и кастрюля слипшихся макарон. За день отец съел всего лишь пакет картофельных чипсов и одно яйцо. Чувствовала ли я себя виноватой за то, что покинула его в тот вечер? Нет. Я полагала, что вернусь домой в тот же вечер и буду выслушивать его жалобы, выдерживать груз его горечи, быть может, даже выпью вместе с ним утром, перед тем как он отправится в церковь, а я приму несколько таблеток, оставшихся от матери, — по моим подсчетам, они должны были позволить мне проспать почти весь день. Я должна была испытывать печаль от того, что бросаю отца в одиночестве под Рождество, но если отец чувствовал, что я жалею его, он обрушивал на меня оскорбления, нацеленные точно в мизерные крохи моего самоуважения.
— Ты бледная, как призрак, Эйлин, — заявил он, откидываясь на спинку кресла. — Детишки, должно быть, до смерти тебя пугаются.
Я только засмеялась его словам. В тот момент ничто не могло причинить мне боль.
Я проехала по расчищенной дорожке и вывернула на черную, блестящую мокрую улицу. Это был мой путь навстречу судьбе.
* * *
Ничто не могло усилить восторг моего предвкушения во время поездки через Иксвилл к дому Ребекки тем вечером — ни почти пустая дорога, ни мягко падающий с неба снег, ни освещенные окна домов, за которыми шло семейное веселье, ни мерцающие гирлянды на рождественских елках. В машине пахло выхлопными газами и рвотой, но снаружи воздух нес аромат жареной ветчины и выпечки. Однако даже это напоминание о празднике было для меня теперь излишним. У меня была Ребекка. Жизнь чудесна. Мой маленький мирок с запахом рвоты и выхлопов тоже каким-то образом был чудесен. Я смотрела в открытое окно на гостей, заходящих в чей-то дом, на детей, несущих пирог на стеклянном подносе, на родителей, нагруженных подарками и бутылками вина, обернутыми в красный целлофан и перевязанных ленточками. Они выглядели счастливыми, но я никому не завидовала в то Рождество — праздник, наиболее подходящий тем, кто упивается обидами и жалостью к себе. Именно для этого, в конце концов, и нужен традиционный коктейль из алкоголя с яйцами, да и вообще вся выпивка. Бутылка вина, которую я купила для Ребекки, стояла на сиденье рядом со мной, все еще обернутая в грубую коричневую бумагу из винного магазина. Я подумала, что мне, наверное, следовало бы ее как-нибудь украсить. Найти какую-нибудь декоративную бумагу и ленты. Ребекка заслуживала лучшего, не так ли? Я подумывала о том, чтобы постучаться в чей-нибудь дом или порыться в мусоре в поисках обрезков бумаги с узором из разноцветных полосок или веток остролиста, но я этого не сделала. И все же бумажный пакет был весьма далек от идеала.
Бог как будто услышал меня: когда я проезжала Байер-стрит, зажегся яркий прожектор, и его луч осветил рождественскую сценку, выстроенную на снегу у подножия маленького холма. Я смотрела, как пожилая женщина открывает тяжелую дверь церкви Святой Девы Марии на вершине холма и скрывается в здании. Именно эту церковь мой отец посещал каждое воскресенье. Я подъехала и затормозила, чтобы лучше разглядеть картину, хотя не знала, что так разожгло мое любопытство. Сценка была простенькая — всего лишь куклы, воткнутые в снег перед коричневой деревянной оградкой высотой фута в два. Дева Мария, преклонившая колени рядом с Иосифом. Оба были одеты в бордовые халаты, перевязанные крученым шнуром. В руках у Марии было что-то, завернутое в золотистую ткань. Я вышла из машины. На меня снизошло вдохновение.
Фигуры, сделанные из раскрашенного дерева, были на самом деле красивы, как мне показалось. В детстве я любила кукол, но когда мне исполнилось шесть лет, мать собрала их все и выбросила. На лице деревянной Марии красовалась широкая улыбка. Когда я подошла и остановилась на расчищенном тротуаре, то увидела, что рот ее обезображен. Кто-то накрасил его чем-то вроде ярко-красной губной помады, а по внутренним краям губ нарисовал зигзаг черным фломастером, отчего улыбка превратилась в оскал хеллоуинской тыквы. Я рассмеялась. Я слышала, как в церкви поют гимны — негромкими тягучими голосами в сопровождении бодрого аккомпанемента на фортепиано. Плакал ребенок. Я подошла ближе к сценке, оставляя следы на снегу. Ткань, в которую был завернут некий предмет, долженствующий означать Младенца Иисуса, была плотным синтетическим материалом горчичного цвета, к вытянутым деревянным рукам Марии он был прикреплен скотчем. Я сняла перчатки и пощупала скотч. Он оказался липким от влаги, но ткань была гладкой и атласной. Музыка в церкви умолкла. Я услышала, как священник начал читать литургию. Его голос наполнил меня страхом, но это не остановило меня — я содрала скотч с рук Марии и дернула за золотистую ткань. Под нею оказалась пустая банка из-под машинного масла. Я была довольна. В машине я завернула бутылку вина в одеяльце «Младенца Иисуса». Это казалось мне вполне уместным. Сверившись с картой, я поехала дальше.
Сейчас в моей памяти всплывают картины того пути. Например, кладбище, засыпанное снегом, на поверхность которого падали голубые отсветы, скругленные вершины надгробий образовывали неправильный узор на толстом насте, а деревья отбрасывали длинные мятущиеся тени. Солнце только что село; по мере того как я ехала через город, дорога становилась все темнее, уличные фонари светили желто и тускло, некоторые просто мерцали. Дома делались все меньше и стояли все ближе друг к другу. Это были не просторные кирпичные здания в колониальном стиле, как в моем районе, а облупившиеся деревянные домишки величиной с трейлер, жилища менее благополучных людей — бедняков, если говорить прямо. Эти дома скорее напоминали хижины или бараки, дешевое жилье, построенное близко к побережью. Я проехала угловой магазин, витрины которого были заклеены старыми плакатами с рекламой сигарет и нарисованными от руки постерами с ценами на хлеб, пиво и яйца.
