— С Эйлин, — непонимающе отозвалась я, потом снова покраснела, осознав, что она просто подшучивает над моей молчаливостью.
Я была рада, что Ребекка не замужем и не собирается искать мужа. Именно так поступали в те дни девушки — охотились на мужей. Интересно, она вообще вышла впоследствии замуж или нет? Мне нравится представлять ее рядом с низкорослым, совершенно заурядным внешне мужем — скорее всего, евреем, — потому, как мне кажется, что именно это ей было нужно: кто-то умный, серьезный и нервный, на кого не произведут впечатления ее общительность и искрометное остроумие. Кто-то, способный контролировать ее.
Сэнди поставил перед нами новые напитки.
— Это все за мой счет, — сказала Ребекка, обводя пальцем наши стаканы.
— За их, — поправил Сэнди, кивнув на мужчин за столом.
— О нет, — возразила Ребекка. — Не пойдет. Вот аванс.
Она бросила на стойку двадцатидолларовую купюру. Сэнди оставил бумажку лежать там, где она упала, и сделал Ребекке еще мартини — вероятно, второй мартини, который он делал в своей жизни.
Я отчетливо помню эти сцены и привожу их здесь потому, что мне кажется: они многое говорят о том, как Ребекка завлекала меня, как ей удалось завоевать мое доверие. Сначала она разожгла во мне ревность, потом старательно гасила ее. Полностью отвергая мужчин, собравшихся в баре, а затем и всех мужчин в целом, она успокоила мои подозрения о ее отношениях с Ли Польком и обуздала мой страх того, что она может отнять у меня Рэнди.
Ребекка пригубила свой напиток и ткнула пальцем в двадцатидолларовую банкноту, так и лежащую на стойке.
— Мужчины и их деньги. — Она точно знала, что нужно сказать. — Но довольно обо мне. Поговорим о тебе. Ты давно работаешь в «Мурхеде»?
— Три или четыре года. — Мне трудно было подсчитать. В присутствии Ребекки мое прошлое словно бы превращалось в ничто. — Это должна была быть временная работа. Я собиралась вернуться сюда ненадолго, пока моя мать была больна, — объяснила я. — А потом она умерла, а я осталась работать в тюрьме. И время просто пролетало мимо. — Я повысила голос так, чтобы он звучал бодро и небрежно.
— О нет. Боже мой. — Ребекка покачала головой. — Звучит просто чудовищно. Тюрьма — это не то место, где время летит. Святый Иисусе… А еще смерть твоей матери… Ты, должно быть, жаждешь уехать отсюда, верно?
— Я здесь всем довольна, — солгала я, делая глоток пива.
— Знаешь, я тоже сирота, — сообщила Ребекка. Я не стала поправлять ее и говорить, что мой отец еще жив. — Мои родители умерли, когда я была маленькой. Утонули. Меня вырастил мой дядя, в одном из западных штатов, где тепло и солнце. Мне никогда не понять, как вы тут живете — зиму за зимой. Просто кошмар — так темно, так холодно… Это просто сводит меня с ума.
Ребекка рассказывала об океане, о том, как любила гулять на побережье — в детстве она часами играла на горячем от солнца песке, и все такое. Потом заговорила о своем переезде в Кембридж, как они с подругами участвовали в гонках гребных лодок на реке Чарльз. Она любила зеленую листву и историю, посмеивалась над интеллектуалами — «занудами», — говорила, что у нее «случился странный роман с Новой Англией». И ни разу не упомянула о своей учебе в Гарварде. Она вообще ничего не сказала о своей профессии.
— Здесь все кажется очень настоящим, верно? Просто нет места фантазии. И сентиментальности тоже. Это завораживает меня. Здесь есть история, есть гордость, но очень мало воображения.
Я просто слушала. Виски, пиво и Ребекка рядом, и я не намеревалась возражать тому, как она оценивала это место — мою родину. Я просто кивала. Но, конечно же, она была совершенно не права. Конечно, мы, жители Новой Англии, были чопорны, но при этом сильны разумом. Мы эффективно использовали свое воображение. Мы не тратили наш ум на волшебные побасенки и бесполезные выкрутасы, но способность фантазировать у нас была. Я могу привести в пример бесчисленное множество мыслителей, писателей и художников. В конце концов, была еще я. Я была там. Но я почти ничего не сказала. Просто молча сидела, покачивая ступней в такт музыке. Через некоторое время Ребекка сказала:
— Извини. Я слишком много выпила. Пьяная, я обычно слишком много говорю.
— Всё в порядке, — отозвалась я, пожимая плечами.
— Лучше, чем говорить слишком мало, — добавила она, подмигивая мне. — Я просто шучу. — Развернулась на своем барном табурете, задев мои ноги, и я даже не успела обидеться на нее. — Вот Леонард Польк — тот настоящий молчун. Ты видела его сегодня?
Я кивнула. Мне показалось странным такое совпадение: то, что Ребекка заинтересовалась Ли Польком именно тогда, когда в «Мурхеде» неожиданно появилась его мать, но мне казалось, что я не вправе задавать вопросы. В конце концов, я была просто делопроизводителем.
— Как тебе его сегодняшнее свидание с матерью? — спросила Ребекка. — Странное, как, по-твоему? — Она прищурилась, глядя на меня.
Я опять пожала плечами. Полагаю, я все еще чувствовала себя неловко из-за того, что подглядывала за мальчиком в карцере. Даже когда я вспоминала то, что видела, когда смотрела в то маленькое окошко, мое сердце начинало биться чаще: руки, движущиеся под формой, сонно прикрытые глаза… Даже тогда это возбуждало меня. Позор от возбуждения, возбуждение от позора.
— Не знаю, — начала я. — Может быть, он молчал потому, что не мог сказать ничего хорошего. Знаешь, как учат маленьких детей: если не можешь сказать ничего хорошего, лучше ничего не говори.
— Так учат детей? — Ребекка поморщилась от отвращения. — Что ж, а я гадала, что Ли, возможно, что-то скрывает или решил дать обет молчания в знак протеста против одиночного заключения… Или, может быть, он просто хотел помучить свою мать, причинить ей боль, потому что у него не было возможности перерезать горло и ей? Знаешь, я целиком прочитала его дело.
— Полагаю, в этом есть некий смысл, — кивнула я. — Нет ничего хуже, чем когда кто-то не желает говорить с тобой. Меня, по крайней мере, это злит.
Я не поведала ей о том, как мой отец мог молчать целыми днями, не обращая на меня внимания, глядя сквозь меня, точно я была невидимкой, и не говоря ни слова, как бы я ни умоляла его ответить мне. «Что я сделала не так? Скажи, прошу тебя!» Но Ребекка не стала выспрашивать у меня подробности.
— Как ты считаешь, миссис Польк разозлилась? — спросила она.
— У нее был расстроенный вид. Эти матери — они всегда расстроены, — ответила я ей. Я не могла понять, к чему клонит Ребекка.
— Быть может, он молчал ради ее блага. Это могло быть милосердное молчание, понимаешь, что я имею в виду? — Она задумчиво склонила голову набок, всматриваясь в мое лицо в поисках ответа. Я не могла уследить за ее мыслью, однако кивнула и попыталась улыбнуться. — Тайны и ложь? — продолжила Ребекка, макнув палец в свой напиток и облизав его. — Я скажу тебе, милая, — произнесла она. Я покраснела. — Некоторые семьи настолько больны, настолько извращены, что единственный способ для кого-то вырваться оттуда — это умереть.
