Восточная оконечность Крыма, вытянутый Керченский полуостров, выглядит совсем по-иному. Это равнина, только частично покрытая волнами холмов, а на восточном берегу, у узкого пролива, отделяющего Крым от Кубанского края, поднимаются на большую вышину голые высоты. На полуострове имеются залежи угля и руды, а также незначительные месторождения нефти. Вокруг портового города Керчь, лежащего у пролива, выросли крупные промышленные предприятия. В окружающих горах имелись разветвленные скальные пещеры, в которых скрывались партизаны, а позже остатки разбитого десанта.
В то время как отдел тыла штаба расположился в столице Крыма Симферополе, почти полностью русифицированном городе, живописно расположенном у северных отрогов Яйлы, первый эшелон штаба перешел в Сарабуз (Гвардейское), большое село севернее Симферополя. Мы удобно расположили там наши штабные службы в большой школе-новостройке; такие школы были выстроены Советами почти во всех крупных селах. Я сам с начальником штаба и несколькими офицерами жил в небольшом здании правления плодового колхоза, в котором каждый из нас занимал по одной скромной комнате. Обстановка моей комнаты состояла из кровати, стола, стула, табуретки, на которой стоял таз для умывания, и вешалки для одежды. Мы, конечно, могли подвезти мебель из Симферополя, но не в духе нашего штаба было создавать для себя удобства, которых солдаты были лишены.
На этой скромной квартире мы оставались до августа 1942 г., лишь дважды, в июне 1942 г., когда наш штаб находился под Севастополем, отлучаясь на КП на Керченском участке. После нашей прежней цыганской жизни это было для нас новым и не совсем приятным образом жизни. Когда штаб привязывается к одному месту, то неизбежен не только твердый распорядок дня, но обязательно начинается и бумажная война. Я выдержал эту «войну» в моей школьной комнате между двумя кирпичными печками, сложенными нами по русскому образцу, так как отопление, конечно, было разрушено Советами.
Я хотел бы здесь коснуться одной проблемы, которая всегда волновала меня, хотя тяжелые заботы, вызываемые оперативной обстановкой зимы 1941–1942 гг., и оттесняли ее на задний план. Командующий армией осуществляет также верховную юрисдикцию в своей армии. И самое тяжелое в этом – утверждение смертных приговоров. С одной стороны, первейшей обязанностью командующего является поддержание дисциплины и определение в интересах войск меры наказания за трусость, проявленную в бою. Но, с другой стороны, не легко сознавать, что своей подписью ты уничтожаешь человеческую жизнь. Правда, смерть уносит на войне каждый день сотни и тысячи жизней, и каждый солдат готов к тому, чтобы отдать свою жизнь. Но одно дело честно пасть в бою, быть настигнутым смертельной пулей, хотя ее и ждешь каждый момент, но все же неожиданно, а другое дело – стать перед стволами винтовок своих же товарищей и с позором покинуть ряды живущих.
Конечно, не могло быть и речи о пощаде, когда солдат своими позорными поступками наносил урон чести армии, когда его действия приводили к гибели товарищей. Но всегда бывают случаи, причиной которых является понятная человеческая слабость, а не низменный образ мыслей. И, тем не менее, суд в соответствии с законом должен был выносить смертный приговор.
Ни в одном случае, когда речь шла о смертном приговоре, я не ограничивался только докладом председателя моего армейского трибунала, о котором я не могу сказать ничего плохого. Я всегда лично подробнейшим образом изучал дело. Когда в самом начале войны два солдата моего корпуса были приговорены к смертной казни за то, что изнасиловали, а затем убили старую женщину, то это было только справедливо. Но совсем другое дело было в случае с солдатом, награжденным в польскую кампанию Железным крестом и попавшим из госпиталя в чужую для него часть. В первый же день были убиты командир его пулеметного расчета и остальные номера, и он не выдержал и побежал. По закону он должен был быть казнен. Но все же в этом случае – хотя речь шла о трусости в бою, представлявшей угрозу для своих войск, – нельзя было мерить той же меркой. Я, правда, не мог просто отменить решение военного трибунала части. Поэтому в этом и подобных случаях я прибегал к следующей мере – откладывал на четыре недели утверждение смертного приговора. Если солдат оправдывал себя в бою в течение этого срока, то я отменял приговор, если же он вновь проявлял трусость, то приговор вступал в силу. Изо всех, кому я предоставил таким образом испытательный срок, впоследствии только один перебежал к врагу. Остальные либо оправдали себя в бою, либо пали в тяжелых боях, как настоящие солдаты…
А дальше началось наше первое неудачное наступление на Севастополь…
