Из обещанных Дусей десятков людей в условленный час на вокзале я, кроме нее, нашел только Ирину да Ваню, которые с недавних пор снова сошлись. Остальные накануне под разными предлогами уклонились. И Ирина, и Ваня оба постарели, поседели, и было видно, что Ирина успокоилась, решила доживать жизнь, как и начала – вместе с Ваней храня память о Сашеньке. Никем, от кого уходила, Ирина дальше не интересовалась, мы были для нее просто средством помочь дочери. Насколько я понимаю, она даже не догадывалась, что Сережа покончил с собой, и уж точно не связывала его смерть с тем, что когда-то Сережу оставила.
Пока мы ехали до Конюхова, и в поездах и на пересадках, по три-четыре часа карауля нужную «кукушку» – многие ходили без расписания, как бог на душу положит, – я всё время ждал, что вот сейчас ноги у крестной подкосятся и она у нас на руках начнет отдавать концы. Я так был в этом уверен, что только после десятикилометрового марш-броска в Аникеевку, чапая по размытому дождем проселку, вдруг сообразил, что Дуся уже ничем не напоминает доходягу. Ирина и Ваня еле брели, а она была бодра, весела и очень походила на себя прежнюю, без устали играющую с нами в прятки, бегающую наперегонки. Ее тогда хватило почти на сутки, что до сего дня иначе как за чудо я счесть не могу. В Аникеевке у Акимыча мы переночевали и на заре, по холодку лесной тропинкой пошли к болоту.
Сначала, пока крестная еще ничего не заподозрила, я уверенно вел свой отряд по гребню одной из торфяных грядок, иногда поясняя, что к Сережиному острову дороги короче нет. В отличие от топи, спекшийся торф был сух, пружинил под ногами, но всё равно на Медвежьем Мху мы едва переставляли ноги. Сил в нас было немного – Дусин кураж иссякал, ей ведь было за восемьдесят, вдобавок из-за сердца она несколько месяцев пролежала в лежку; Ирина, Ваня, я тоже немолоды, главное, от подобных походов успели отвыкнуть. Немудрено, что мы устали, еще добираясь до Аникеевки. А дальше после суток в общем вагоне среди грязи, толкотни, табачного дыма, у Акимыча даже толком не отоспавшись, на рассвете поднялись и пошли по этому треклятому болоту.
В лесу, в общем, было грех жаловаться, но к одиннадцати солнце встало отвесно, нигде не было и намека на тень, мы шли вдоль канавы и буквально плавились. Последние дни в обед температура зашкаливала за тридцать, теперь же мне казалось, что было и того больше. Болото сильно парило, и от гниющих в разогретой воде растений, от дурманящего, клонящего в сон багульника, которого вокруг были целые поля, нас мутило и болела голова. Особенно не хватало воздуха: собьешься с шага, перебираясь через поваленное дерево или карабкаясь по торфяному отвалу, и, чтобы успокоить сердце, приходится останавливаться. Сидишь на земле несколько минут и, как астматик, с хрипом, присвистом дышишь.
Но хуже жары мучила разная кровососущая дрянь – гнус, комары, главное, слепни. Чтобы хоть как-то от них защититься, мы еще в лесу напялили на себя брезентовые куртки с капюшонами, но летучую мерзость было не остановить. С ног до головы в густом, липком поту мы были лакомой добычей, и слепни буквально осатанели. Стоило куртке где-нибудь на секунду приклеиться к телу, туда сразу же садилась пара гадов и, прокусив толстую ткань, начинала пить кровь. О лице, которое было открыто, и говорить нечего. Опухшие, синюшные, вдобавок по уши в болотной грязи, мы один в один походили на стайку запойных бомжей, из последних сил бредущих неизвестно куда и зачем.
Каждого из нас присмотрел целый рой. Много сотен тварей, обезумев от солнца и крови, носились вокруг с такой злобой, неистовством, что в воздухе стоял беспрерывный тоскливый вой. Поймать глазами отдельную особь нечего было и пытаться, но иногда, оглядываясь назад, я видел, что рои образуют красивые блестящие сферы, в которые и Дуся, и Ирина, и обычно замыкающий строй Ваня – словом, все мы со всем нашим уродством издевательски заключены. Устав, вконец измучившись, я смотрел на эти серебряные то ли шары, то ли коконы и с безнадежностью думал, что нам из них уже не выбраться.
К полудню крестная заволновалась, что с утра мы как шли, так и продолжаем идти вдоль кромки леса. Похоже, она стала догадываться, что ее ведут не туда, и раз за разом пыталась выяснить правду. Осторожно спрашивала, уверен ли я, что мы не плутаем, верно идем к Сережиному острову. Я объяснял, что лучше дороги нет, даже когда мы делаем небольшой крюк, в смысле времени он многократно окупается. Ведь одно дело, идти по трясине, ежесекундно рискуя, что тебя засосет, и совсем другое – по сухой натоптанной тропинке. Однако однажды убедить ее не сумел. Всё выслушав, Дуся настояла, чтобы дальше мы шли прямо в глубь болота. Впрочем, было ясно, что само собой получится и не по-дусиному, и не по-моему – прежнюю дугу заменит нечто вроде ходов конем. Шестьсот-семьсот метров мы, как и раньше, будем идти по торфяному брустверу, потом, найдя мостки, переберемся на другой берег и до соседней канавы, страхуя друг друга, двинемся уже настоящей топью.
Подобный расклад тоже меня устраивал, уйти далеко от леса что так, что этак было трудно. Тем паче что переходы везде прогнили и вес взрослого человека не выдерживали. Особенно не везло одутловатому Ване. Дерево под ним почти бесшумно ломалось или просто обреченно проваливалось, после чего мы долго с какой-то печальной суетой доставали несчастного из воды и принимались приводить его в порядок. Подобные истории кончались одним – туристским топориком я тут же на берегу рубил две-три сухие сосенки и наводил новую переправу.
Хотя мой план как будто удавался, к вечеру я уже мало что понимал, Ирине и Ване было еще хуже, энтузиазм теплился лишь в крестной, но и она ослабела. Где-то за час до заката Дуся метрах в ста от тропы на нашей стороне канавы приметила сосну раза в два больше своих товарок и оживилась, принялась просить, чтобы я забрался на дерево и посмотрел, не виден ли наконец Сережин остров.
Вокруг, словно в пустыне, одно и то же и, в сущности, мне всё равно – идти или куда-то лезть… Сосна, которую она подобрала, с удобными, как ступени, частыми ветками; когда я уже стою на нижней, крестная, так сказать, в помощь, протягивает театральный бинокль, тот самый, с которым ее свекровь в Гражданскую войну гадала по каше. Про бинокль Игреневой – их семейную реликвию – я слышал не раз, но что Дуся захватила его на Медвежий Мох, мне, признаться, в голову не приходило. С талисманом в кармане и под ее понукания «дальше-дальше» я безропотно лезу до самой верхушки.
Дерево подо мной качается, ходит ходуном, всё не может успокоиться в этой мягкой жидкой земле. Но вот, кажется, я нахожу равновесие. Задерживая дыхание, минуты две-три для порядка жду, затем медленно, чтобы ничего не потревожить, подношу бинокль к своим заплывшим, залепленным гноем глазам. Однако сколько ни прищуриваюсь, вижу лишь водяные разводы. Внизу крестная, она что-то пытается мне объяснить, но голос у нее сел и разобрать нелегко. Потом вмешивается Ирина, следом Ваня, вдвоем они до тех пор будут крутить руки мельницей, пока я не пойму, что дело не в глазах – бинокль надо навести на резкость. Подкрутка среднего шпинька и вправду необходима, картинка делается четче, но и теперь сказать, что я разглядел что-то важное, трудно.
На исходе дня разогретое солнцем болото будто укутано ватой, промоин немного, а так у мха всё покрывают густые белесые испарения, которые с высотой постепенно редеют, превращаются в легкую хмарь. Солнце еще не село, тихо. Нечастые порывы ветра если и нарушают благолепие, то ненадолго. Сил разогнать пелену у них нет, она лишь сборится, топорщится, как мятое белье, клубами уцепившись за кусты, ветки сосенок, висит на них, напоминая рассказы Дуси о свекрови – ее псковских спектаклях. С тоской думаю, что бинокль ничего другого и не умеет, он специально натаскан показывать дымы да туманы.
