Первые месяцы, исповедуясь, она обходилась одной собой, если и касалась близких, то мельком, а главное, словно что-то предчувствуя, под разными предлогами не привозила Сережу. Хотя отец Никодим часто о нем спрашивал, говорил, что был бы рад увидеть, какой он теперь. Конечно, она рассказывала, что сын нынешним летом кончает среднюю школу, что воспитывает она его строго и он не похож на большинство сверстников: она понимает, что жизнь предстоит нелегкая, и по возможности закаляет, учит его выдержке и терпению. Ни о семинарии, ни о том, что после ее окончания Сережа собирается принять постриг, Дуся не заговаривала, а чего ждала, чего тянула, не знала и сама.
Вместе с Сережей она приехала в Савелово только 2 июля, когда он уже получил школьный аттестат. Детство было завершено теперь и официально, а на то, что предстоит дальше, и ей и ему казалось, что благословение старца необходимо. К савеловскому паломничеству Дуся готовилась чуть не месяц. Хотела, чтобы Никодим увидел, что Сережа взрослый, серьезный человек, что в нем есть ум, ответственность, воля, которые так просто никому не даются. Понимала, что будет хорошо, если Сережа сам скажет старцу, что иллюзий насчет того, как тяжело сейчас приходится церкви, у него нет, тем не менее, всё обдумав, он другой дороги, кроме духовного поприща, для себя не видит и, прежде чем вступить на этот путь, просит благословения у отца Никодима.
Она не сомневалась, что Никодим, пусть и не без колебаний, Сережин выбор одобрит, не может не одобрить; иногда, будто наяву, в лицах видела весь разговор, могла сказать, кто, что и в каком порядке будет говорить, и у нее получалось, что беседа выйдет долгой, обстоятельной, может быть, им даже придется в Савелове заночевать, однако дело завершится хорошо. Дуся была уже известна как прозорливица, в своих предвидениях обычно не обманывалась, но тут грубо ошиблась. Никодим выслушал ее мрачно, с явным неудовольствием и в ответ без околичностей объявил, что как духовный отец он сейчас не может благословить ее на постриг сына. Наоборот, убежден, что подобный шаг был бы неправилен и Господу неугоден.
По-видимому, продолжать разговор он не желал, вообще считал его законченным, но тут, по словам Дуси, не она, а Сережа стал спрашивать, чем заслужил сегодняшнюю отповедь, и Никодим передумал, согласился объяснить. Вместо зачина сказал, что никого обидеть не хотел, а дальше почти дословно повторил то, что когда-то о нем самом говорил отец Амвросий. Это единодушие старцев было новостью, Дусю оно сильно поразило. Впрочем, Никодим и не скрывал, что изменился.
Сереже и ей он сказал, что после тюрьмы и лагеря на многое смотрит по-иному, к нынешнему их разговору последнее имеет прямое отношение. Они оба должны понять, что, во-первых, клятва, данная десятилетним мальчиком, который мечтает лишь об одном – угодить любимой маме, ничего не значит. Богу подобные обеты не нужны, Он их не ставит ни во что. В таком слове нет свободы, потому что любовь ребенка к матери, его зависимость от нее – та же неволя, и происходящее между ними Господа не касается. В общем, если Сережа, вопреки детскому обету, не примет пострига, ни греха, ни ущерба для его души здесь не будет, Дуся на сей счет может не беспокоиться.
Второе: он, Никодим, определенно против раннего пострига. Конечно, нет правила без исключений, но в данном случае он убежден, что время уходить из мира для Дусиного сына еще не пришло. Сережа не знает жизни, мать воспитывала его, отчаянно боясь греха, в оба глаза следила, как бы он куда не надо не пошел, чего не надо не увидел и не услышал. Он, Никодим, Дусю понимает: она растила сына, мечтая передать его Господу чистым и невинным. Но в том, чтобы отказаться от мира, совсем его не зная, подвига веры нет. Человек должен прийти к Богу, выстояв, преодолев все соблазны. Необходим долгий труд души, лишь в этом случае Сережа сможет помочь людям, которые к нему придут, и для церкви от него будет толк. «Пока же, – продолжал Никодим, обращаясь к Сереже, – багаж у тебя невелик: мать между тобой и миром выстроила стену, и вот ты туда-сюда ходишь вдоль нее, не то что перелезть – боишься заглянуть на другую сторону».
Сама Дуся не послушаться Никодима не могла, и всё же, как она мне объясняла, не сомневалась, что Сереже достанет твердости настоять на своем. Однако через два месяца он неожиданно объявил, что поступает в Строгановское художественное училище, и Никодим, у которого он вчера в Савелове был, его выбор одобрил. Впрочем, хотя в ней и мелькнула мысль о богеме, пьянстве, натурщицах, после отказа от пострига сильного впечатления на Дусю Сережино решение не произвело. Она даже с сочувствием приняла его речь, в которой, правда, разобрала немногое. Поняла лишь, что гонения на церковь скоро кончатся, власть вот-вот опомнится, и тогда надо будет строить, приводить в порядок тысячи храмов, реставрировать фрески, иконы, для монаха же лучшего служения нет. Говорил Сережа с жаром, захлебываясь, и она видела, что он не отступит.
Из Сережиной землянки я, кроме холстов, забрал с собой в Москву с десяток фронтовых блокнотов и общих тетрадей с его зарисовками. Листы в них были заполнены очень плотно, и, судя по тому, что на одной странице есть рисунки и карандашом, и углем, и ручкой, блокноты использовались в разное время и как бог на душу положит. Наверное, Сережа просто брал первую попавшуюся тетрадь и, найдя пустое место, рисовал. В результате привычные наброски Христа-младенца без возражений, даже с сочувствием смотрели на Дудинский порт и на сцены из жизни самоедов.
В этом коловращении жизни был лишь один рефрен – то и дело попадались длинные, обычно закрученные в спираль процессии людей с немногими выписанными фигурами и едва намеченными контурами остальных. Из того, что нашлось в блокнотах, можно было догадаться, что человеческая цепь, ярусами поднимаясь к небу, внешне должна была напоминать Вавилонскую башню. Я часто думал спросить Дусю, не знает ли она что-нибудь о его тетрадях, но по понятным причинам без особой нужды касаться последних дней Сережиной жизни боялся. Только однажды она сама заговорила об этих рисунках. Рассказала, что по просьбе Никодима Сережа, еще учась в Строгановке, делал эскизы фресок для церкви в Псковской области. То ли восстановленной, то ли из тех, которые власть предполагала возвратить патриархии. В любом случае храм надо было расписывать заново. Хотя в итоге всё кануло в Лету, этой работой Сережа был очень увлечен, и только когда стал ездить с экспедициями на Север, она отошла на второй план. Впрочем, к своим наброскам Сережа возвращался и позже, что-то подправлял, дорисовывал.
По словам Дуси, дойди речь собственно до церковных стен, роспись, несмотря на традиционность приемов (два года восстанавливая фрески в ярославских храмах, он успел оценить и полюбить тамошнюю школу), наверное бы, с трудом поместилась в канон. В первую очередь из-за сквозного сюжета, предложенного отцом Никодимом. Суть его – история человеческого рода, которая с начала и до конца есть возвращение блудного сына.
Предполагалось, что нижний ярус будет написан так, словно стена – лишь подпорка для фигур, тяжело ступающих по земле и по продолжающим землю плитам пола – Адам с Евой, за ними Каин, Авель, Сиф, идущие по стране, которая отдана человеку после изгнания из Рая. Первые шаги людей, потрясенных свалившейся на них бедой. Людей, отринутых Господом, сказавшим Адаму: «…проклята земля за тебя…» В то же время для тех немногих, в ком вера в Спасителя не заглохла, отсюда и начинается возвращение к Господу.
