Начинал, как правило, вполне невинно – с Пятикнижия Моисеева. Рассказывал странные, не очень понятные истории: хотя деталями они повторяли Ветхий Завет, но без морали, без вины и греха казались просто стертыми отпечатками. Было предание, напомнившее историю Каина и Авеля, только выхолощенную. Накануне зимы два брата в тайге охотились на медведя. Выследив зверя, младший схватился с ним врукопашную, а старший, желая помочь брату, из-за сосны стрелой случайно поразил их обоих. Увидев же, что убил любимого отцовского сына, испугался. Когда пришел домой и отец спросил его: “А брат твой – зачем он остался в лесу?” – соврал, что брата придавил медведь, и он в тайге под елью закопал тело несчастного. Отец ему не поверил. Помолившись, он воззвал к погибшему, теперь уже его самого спросил: “Где ты, сын мой, почему я не вижу тебя у нашего очага?” Ответил ему голос из земли: “Мой почтенный старший брат Мыы-Кара упромыслил меня вместе с обитателем темной тайги, пригвоздил стрелой в черную печень”. Отец, узнав правду, сделался очень мрачен, даже схватился за меч, но, всё обдумав, чтобы не потерять и второго сына, решил убийцу не карать.
Другое перекликалось с историей Иакова. Как известно, тот, чтобы весь приплод Лавановых овец был пестрым и достался ему, клал у водопоя изрезанные таловые прутья. У Ефимова были те же прутья: шаман, желая приманить и заполучить чужого жеребца, полосами изрезал тальник, после чего велел духу привести к нему коня. Но дух с приказом не справился, жеребца не отдали, и шаман вроде бы остался ни с чем. Однако ночью жеребец сам порвал привязь, бросился в озеро и приплыл к шаману.
Размявшись на праотцах, Ефимов снова переходил к Новому Завету. Для затравки, например, сообщал, что вернувшиеся из Палестины волхвы сберегли свое знание о Христе-ребенке, как тесть Моисея, священник Мадиамский, – веру в истинного Бога, и здесь, на Севере, передаваясь из поколения в поколение, это знание уцелело. Тут же рядом вставлял Перегудова – объяснял, что после Щуки лучше понимает ад, что был в душе их учителя прежде, чем он обратился; а затем опять наступал черед Сына Божия. По словам Ефимова выходило, что в память о Себе-младенце Христос передал волхвам дар творить чудеса.
Так обстояло дело или не так, свидетелей, во всяком случае в нашей камере, не было, но дальше шаманские чудеса были калькой с евангельских. Ефимов говорил о голосах с неба, о каком-то великом шамане, которого дева родила в яслях, правда, в отличие от Марии, со стыда спрятав в навоз, убежала. Но младенец выжил, он громко орал, и бездетная соседка нашла его и воспитала. Позже ее пасынок на глазах сотен людей, уже после ледохода ниже Якутска, не замочив ног, перешел Лену. Он же на свадьбе у бедной тунгуски, когда в разгар веселья кончились припасы и невеста от унижения расплакалась, причмокнул – и сразу на столе появились три непочатые бутылки водки и пять ребер мяса.
Ефимов говорил об исцелении целых племен от моровой язвы и о бесноватом шамане, который, набрав в рот воды и обрызгав ею двадцать пять других бесноватых, тут же их излечил. Говорил, что как у Луки двенадцатилетний Христос поразил храмовых священников своими познаниями, так и шаманы, с раннего детства ведая тайные пути, мудростью превосходят даже стариков. Вспомнил стих из Евангелия от Матфея, где Святой дух сошел на апостолов, и они заговорили на разных языках, и не без гордости сообщил, что сибирский шаман, перед кем бы он ни камлал, войдя в транс, всегда пророчествует на языке позвавшего его племени. После чего, окончательно загнав нас с отцом Николаем в тупик, сам перешел на церковнославянский. Сказал про шамана по имени Каунанка, что тот “смертию смерть поправ, воистину и сущим во гробех живот даровав”.
Лишь однажды, – продолжал рассказывать Никодим, – когда слушать бесконечные кощунства мне сделалось невмоготу, я сказал Ефимову, что пусть то, что он говорит, – правда и, покамлав, можно договориться с бесами или их подкупить. Но как он не понимает – ведь это не путь, здесь нет искупления. Простая льгота, от которой ни один человек не станет лучше. Бесы уйдут, а зло останется. Однако только раздражил его.
С отчаянием он стал кричать, что не успеют ему пустить пулю в затылок, подвал наполнится благоуханием. С неба явятся чистые, непорочные девы и юноши, слезами они омоют его раны, он воскреснет и станет первым шаманом во Вселенной, живым вознесенным на небо. Он много еще чего подобного говорил, а закончил тем, что люди, как при причастии, разделят его тело и кровь между всеми путями несчастий, бед, болезней – и они, словно квасцы, остановят человеческое горе.
Конечно, он был чистый ребенок, обыкновенное дитя, он и игрался с чем только можно, и с верой тоже игрался. Но в тюрьме, – продолжал Никодим, – такое соседство не радовало. Глядя на него, я уже не сомневался, что нам больше не нужны подачки от Господа. Не нужны новые и новые чудеса, когда от нас, грязных, злых и грешных, рождается чистое и непорочное – оно лишь путает и сбивает с толку. Пускай, как ангелы, дети уходят обратно к Господу, будут забраны Им в рай небесный, там их страна. Мы же обязаны сами разобраться со своими грехами, сами медленно и постепенно их искупить, выбрать наконец добро и отказаться от зла. То был довольно резкий поворот во мне, во взрослой жизни, быть может, не менее резкий, чем постриг. Начало ему положили разговоры с твоим братом, Дуся, а завершила смерть Ефимова.
По требованию Избина, – продолжал Никодим, – я подписал подготовленные Кузьмацким показания на шамана, но особой беды здесь не видел и не вижу. В сущности, никакой роли они не сыграли. А вот о другом жалею. Накануне вынесения приговора, когда уже было ясно, что Ефимов получит вышку, он попросил его исповедать. Но после того, что я слышал от Ноана весь последний месяц, пойти ему навстречу мне было тяжело. В общем, я отказал, заявил, что его просьба – очередная хитрость, он как был нехристью, ею и остается. Исповедь же иноверца есть грех, который принять на себя я не готов. Впрочем, добавил, что Ефимов, если хочет, вправе обратиться к отцу Николаю. Однако батюшка слышал мою отповедь и, испугавшись греха, тоже не решился, а так, думаю, согласился бы, человек он был добрый и снисходительный. Через день я раскаялся, но было поздно. Сразу после приговора Ефимов что-то хотел сказать судье, может быть, произнести заклятие, но, едва встал, у него начался припадок. Прямо из суда его отвезли в тюремную больницу, и больше мы его не видели. Расстреляли же Ноана, насколько я знаю, спустя три дня».
Конец жизни шамана был концом и Никодимовой исповеди. Оставался эпилог, который и Дуся, и я уже знали. «Судьба Ефимова была решена, – из-за усталости, одышки Никодим договаривал совсем тихо, – и ОГПУ, выбирая, кому из нас двоих – мне или отцу Николаю – оставить жизнь, пощадило меня. Почему? Догадываюсь, что вновь заступились московские знакомые».
…………………………………
Уже в поезде, когда мы возвращались в Москву, Дуся заметила, что сегодня отец Никодим о Звягинцевых не заговорил, но если бы не он, Сашенька и сейчас была бы жива. И рассказала нечто, очень схожее с Ленинианой, которую много лет спустя я прослушал на уроках Ищенко в Ульяновске.
В двадцатом году она Никодиму, своему духовному отцу, дала обет послушания, и вот накануне болезни девочки он про него вспомнил. При крещении ребенок получил имя Александра, но то ли Никодим просто не желал называть девочку по имени, то ли для конспирации, в любом случае в те дни ни Александра, ни Сашенька ни разу не поминались. Буквально выкручивая руки, он требовал и требовал от Дуси: вымоли, вымоли у Бога ее смерть, Господь ведь всегда снисходит, не может тебе отказать. Ради нее самой, вымоли девочке смерть, пока она не погубила душу.
