Нам обоим казалось любопытным, что и во время оргий, и во время других камланий шаманы-мужчины нередко ведут себя подобно женщинам, хотя сами женщины встречаются среди шаманов нечасто. Вообще в этом занятии явно много немужского. Необходимость пресмыкаться, упрашивая, умоляя злых духов уйти из больного человека, ведя с ними долгие переговоры, что-то выторговывать, выменивать – мало походило на представление кочевников о мужчине – пастухе, охотнике, воине.
Шаманская истеричность, одновременно женская по своей природе изменчивость, умение подстраиваться, подлаживаться, равно уверенно себя чувствовать и среди злых духов, и среди добрых; в тех камланиях, что мне случалось видеть, было много театральности, лицедейства, почти актерской подвижности. Легкость адаптации, приспособления подразумевалась, и стоило зайти речи о возможности шамана в мгновение ока с помощью бубна перемещаться из одного мира в другой. Так что недаром, особенно на Чукотке, шаманы ставили знак равенства между своей силой и женской природой в себе. Чтобы ее усилить, делали женскую работу и надевали женские одежды, по-женски в косы заплетали волосы и даже имели официальных «мужей» – мужчин. Когда же камлали, не только спереди на одежду нашивали изображавшие груди металлические конусы, но и меняли на женский свой голос.
Мы много говорили об одеянии шаманов, которое, как известно, всё – от цвета ниток, пошедших на бахрому, до последней клеточки орнамента – полно смысла и есть точная модель Вселенной. Верхний мир с обитающим там правителем неба и добрыми духами, которым молятся о деторождении и приплоде скота, духами, которые не приемлют кровавых жертв, справедливы и милосердны; нижний мир, где живут злые духи и духи умерших – эти, кроме прочего, обидчивы и капризны, им может не понравиться даже поза человека при камлании; они не любят громкую речь, резкие движения, вообще с ними лучше вести себя тихо; наконец, средний мир – место обитания человека от рождения до смерти, место его трудов, место радости и горя. Именно отсюда, когда приходится особенно тяжело, когда обрушиваются болезни, голод, другие беды, человек и взывает о помощи.
Но одежда – не только карта мироздания, она родной дом для духов, которые согласились быть помощниками нашего шамана. То же самое и бубен – отнюдь не простое подобие барабана, а совершенный аппарат, позволяющий путешествовать по всему космосу, достигать отдаленнейших его уголков. Одновременно он и оружие для борьбы со злыми духами. От энцев я знал, что с бубном могут камлать только шаманы высоких степеней, прочим для отпугивания нечисти разрешено использовать лишь колотушки (орбу) да веники.
Полтора года, с перерывом на мой полевой сезон, никуда не спеша и без особых страстей, мы перебирали тему за темой. Я привык, притерпелся к такому темпу и будто не замечал, что Никодим угасает. Но он умирал, шаг за шагом уходил, и помочь ему нам было уже нечем. За пять дней до смерти Никодим попросил привести к нему Дусю. Она, естественно, не могла его исповедать, отпустить грехи, но этого он и не ждал. Если что и хотел, то покаяться напоследок, уравнять Дусю и себя, открыться ей, как когда-то была открыта ему она сама. Разговор вышел долгий – почти пять часов – комканый и для обоих тяжелый.
Никодим был изнурен болезнью, изможден, дважды, чтобы набраться сил и продолжить, ему требовался отдых, хотя бы небольшой перерыв. Кроме того, он явно нервничал, даже, мне показалось, Дусю боялся. Но бояться было нечего: слишком много прошло времени, в сущности, вся жизнь, что бы то ни было исправлять было поздно. Раньше – другое дело, а сейчас люди, о которых он говорил, давно были в земле и их судьбы зависели уже только от Господа.
Он рассказывал Дусе о ее близких, о тех, кого она любила, рассказывал важные, часто решающие вещи, а я видел, что она думает одно: зачем мне это теперь? С тоской пытается прикинуть, сколько из того, что она считала хорошим и правильным, любила про себя повторять, вспоминать, погублено на корню и никогда не оправится. Впрочем, она понимала и Никодима – лечь в могилу, уйти, не покаявшись перед Богом и перед людьми, он тоже не мог.
Доставив Дусю в Снегири, я не стал снимать пальто; чтобы не мешать, хотел пойти прогуляться по поселку, но Никодим меня остановил, в итоге получилось, что исповедовался он нам обоим. По словам батюшки выходило, что примерно с зимы нового двадцатого года он начинает думать, что ни церковь, ни белые, ни красные, лишь дети, они одни, могут спасти погрязший в грехах и ненависти мир. Всё остальное спасовало перед злом, и рассчитывать больше не на кого.
Неделя за неделей, почти круглый день проводя на Хитровом рынке, бывало и ночуя там, он очень продвинулся в собирании детских молитв-считалок, верил, что скоро их должно хватить на полную литургию, с которой и начнется спасение. Однако на Пасху работу пришлось прервать. Сразу после Благовещения, когда белые уже отступали на всех фронтах, он вместе с одиннадцатью другими монахами Высоко-Петровского монастыря был арестован. Следствия, в сущности, не было, троих расстреляли, а он, Никодим, струсил, в обмен на свободу дал подписку о сотрудничестве. Впрочем, в Москве до Троицы его не трогали и никто ничего особенного от него не хотел. Он, что называется, был «спящим агентом».
Похоже, чекисты твердо рассчитывали, что Никодим – монах с юности, вдобавок из потомственной священнической семьи – быстро выдвинется и в епископате у них будет еще один свой человек. По тем временам возможности для этого были. Но здесь, объяснял Никодим, ему удалось устоять. Понимая, к чему клонится дело, он, страшась греха, и тогда, и позже, сколько его ни подталкивали, с Божьей помощью, не соблазнился, как жил, так, надо думать, и умрет простым монахом. «Вообще же, – подвел он итог, – прочности во мне было немного».
Наконец в ЧК поняли, что о Никодимовом епископстве можно забыть, и огорчились. Теперь его вызывали на Лубянку чуть не через день. Личный куратор Никодима, один из руководителей отдела, который ведал церковью, Грошев лютовал: впав в раж, орал, крыл матом, грозил новым арестом. Оправдываясь, юля, Никодим как-то раз упомянул беспризорных детей – получается, что вслед за братией заложил и их.
К его удивлению, беспризорники сработали. То ли чекисты и сами размышляли на сей счет, то ли просто понравилась идея. Во всяком случае, тон допроса изменился, с ним вежливо попрощались и отпустили. А месяц спустя на конспиративной квартире сказали, что особых претензий к нему нет, и тут же, чтобы показать, что по-прежнему доверяют, предложили срочно выехать в Хабаровск и там на месте навести справки о некоторых людях из окружения Колчака.
Но если говорить о колчаковцах, рассказывал дальше Никодим, на КВЖД он ездил, в сущности, зря, зато многое узнал об одном из Дусиных родственников. Потому сюда, в Снегири, ее и позвал. В смысле времени, продолжал Никодим, командировка вышла необременительная: слежка за колчаковцами в день брала час, от силы два, благодаря этому он и с детьми продвигался в Хабаровске неплохо. По Сибири и Дальнему Востоку тогда скиталась целая орда шпаны, материала было море.
Задания, что давала Москва, поначалу были сплошь разовые, и Никодим, понимая, что к нему присматриваются, проверяют, старался выполнять их добросовестно. «Вообще, – подчеркнул он, обращаясь к Дусе, – ты должна знать, что на ЧК я работал честно, без скидок». Очевидно, его порядочность оценили и через месяц предложили сосредоточиться на поисках, как дали понять, «серьезного» человека. Всё, что о нем было известно «органам», – подпольная кличка «Илья» да цель – собрать из отколовшихся, отпавших от Колчака отрядов офицеров и казаков православную крестоносную дружину и вновь идти на Москву.
