После ухода латышей, продолжал Ищенко, никаких упоминаний о Горкинской коммуне мне больше не попадалось. Похоже, она выполнила свою задачу и была распущена. История же ее наследника – латгальского центра – еще раз, причем ярко, вспыхнула, но всё равно, оправдала ли она надежды и какие они были, сказать не берусь. Дело началось 26 января двадцать четвертого года, когда бывшие латышские стрелки и комсомольцы из местных в селе Дауцене, в пятнадцати километрах от города Резекне, узнали, что в Москве после тяжелой болезни скончался любимый Ленин.
Прожив много лет в России, латышские стрелки понимали, что умерший Ильич должен быть правильно оплакан, не выть по покойнику – большой стыд. Если они решат просто его похоронить, люди скажут, что они рады, что Ленина не стало, ждут не дождутся, когда его закопают. Но сами сочинить вытье охранники не умели и придумали обратиться в соседнюю русскую деревню Починки, старухи которой славились по округе своими особо жалостливыми воями.
К старухам пошли всем скопом. В итоге, уламывая, увещевая их, стрелки ходили в Починки еще трижды, но ничего не добились. Не помогли ни щедрые посулы, ни уговоры, ни даже угрозы: выть по Ленину старухи категорически отказались. Между тем начало смеркаться, а дело так и не сдвинулось. Вдруг кто-то из латышей вспомнил, что недалеко от Починков на хуторе за выгоном живет хорошая работящая девушка Катя Масленникова, которая, несмотря на молодость, тоже считается отличной плакальщицей. Многие до сих пор помнили, как, когда 17 ноября у нее умер дедушка, она, повалившись на гроб, рыдала: «Чай, не расскажу, расплачуся, всё ж родной дедушко-от…» Пошли к ней. К счастью, Катя была дома и, подробно расспросив стрелков, кто такой, по ком надо выть, улыбнулась и, не став ломаться, согласилась. Причем обещала, что если один из комсомольцев подменит ее с люлькой и младшая сестренка не будет орать ночь напролет, вой будет готов уже к заутрене.
Командиром ячейки у них был Карл Ланген. Он сказал, что этот срок его устраивает, и сразу же, как просила Катя, отрядил комсомольца Стасюлиса Ритманена нянчить у Масленниковых девочку. Задания получили и другие члены ячейки. В частности, комсомольцу Артурусу Скальцнису поручено было сколотить ковчег на манер символического гроба с Христом, который носят во время крестного хода на празднике Обретения плащаницы. Сделать его надо было небольшим: в длину всего вершка в три, как будто не для взрослого человека, а для вчера родившегося ребенка. Дерево Ланген просил со всех сторон обить черным крепом, а внутри для красоты выстлать красной материей, если Артурус найдет – то лучше атласом или бархатом. Еще он объяснил стрелкам, что в гробе, который они понесут, будет лежать голыш – ведь именно нагими мы появляемся на свет. У одного из комсомольцев была недавно отпечатанная открытка с фотографией Ленина – ее, посовещавшись, решили приклеить поверх, прямо на крышку гроба. Так же Ланген объявил, что на похороны все должны будут явиться в черном.
Обсудив дела, Карл Ланген и остальные уже вышли в сени, стали прощаться, когда Катя, смутившись, вдруг сказала, что одной хорошо не поплачешь. Это было серьезно, и комсомольцы, взвесив ее слова, с Масленниковой согласились. По предложению Лангена, оставив Ритманена с девочкой, Катю они всем отрядом повели обратно в деревню. Там на завалинке был полный сбор, и гостям очень обрадовались. Тем более что многие друг друга давно знали. Поздоровавшись, комсомольцы говорят: «А ну-ка, девушки, сойдите с лавки, а то вы так всё себе отсидите да отморозите». Те посмеялись и встали. Комсомольцы продолжают: «А теперь пускай это будет не лавка, а стол и стоит он не здесь, привалившись к забору, а в горнице. А на столе будто бы гроб с Лениным, а вы вокруг давайте ходите и о нем плачьте. Только не абы как, а пожалостливее».
Девчонки как услышали, сразу подхватили: Ленин, Ленин – и вправду давайте о нем вытье сочинять. Катя стала в голове, остальные выстроились за ней и начали петь. Кружа вокруг гроба, они шли за Катей гуськом, как и положено ставя ноги точно след в след. Шли и, будто венцами, строку за строкой складывали покойницкий вой; кончили уже далеко за полночь.
На следующий день, когда после заутрени народ в Дауцене стал выходить из храма на паперть, все увидели похоронную процессию, медленно и торжественно едущую вдоль церковной ограды. Целая вереница подвод, на первой из которых стоял отлично сработанный черный гроб, а вокруг на лошадях и с винтовками наперевес гарцевали комсомольцы.
Прихожане спрашивали друг друга, кого это хоронят с таким почетом, чинно, благолепно, и в ответ слышали – Ленина, самого Ленина. Потом еще долго, чуть не до глубокой ночи, несмотря на лютый мороз, девушки под надежной охраной стрелков с печалованиями и безостановочными причитаниями, с величальными песнями и покойницким воем, сложенным Катей Масленниковой, ездили от деревни к деревне по всему Резекненскому уезду. Кто знает, на что рассчитывали комсомольцы. Может быть, они не только прощались с Лениным, но и верили, что наконец смогут разбудить, поднять народ и повести его за собой в Святую землю. Однако надежды оказались зряшные. Хотя в каждой деревне к похоронной процессии присоединялось немало местных, люди, как правило, провожали гроб лишь до околицы, затем, замерзнув, поворачивали обратно.
Всё же скорее комсомольцы просто хоронили старого Ленина и дело его жизни. Прежний взрослый Ленин должен был умереть, быть зарыт в землю, чтобы мог воскреснуть, народиться новый Ленин. Ленин-дитя, который и поведет их в Святую землю. В общем, поле для гаданий широкое, а правда по обыкновению была и осталась в потемках. От того января до наших дней, если что и дошло, – лишь покойнишный вой, сочиненный Катей Масленниковой. Кем-то он был записан на бумаге и благодаря этому уцелел. Вот как он звучит:
Ой ишо Владимир та да всё Ильич только.
Ой да на каво жа ты да распрагневалса,
Ой да на каво жа ты да рассердился-та.
Ой ишо хто у нас будит заведавать,
Ой ишо хто у нас да испалнять будит,
Ой испалнять будит дила тижолыя.
Ой испалнять у нас типерь адин будит,
Ой што адин будит да испалнять у нас,
Ой што адин толька да Леф Давыдавич.
Ой што, вить, скружитца иво галоушка,
Ой што вить броситца да он ф пичалюшку,
Ой он ф пичалюшку, в бальшу заботушку.
Ой уш куда иму типерь и кинутца,
Ой то ли в ту старану, то ли в другу старану.
Ой и куда иму пригнуть галоушку,
Ой што скружили та иво, вить, воиска,
Ой што, вить, воиска иво савецкия.
Ой уш все воиски ни станут слушацца.
Ой уш и што мы станим делать с вам,
Ой уш и как мы вас подымим на наги,
Ой уш и как мы вас толька разбудим-та,
Ой ишо как толька да раскричим мы вас.
Ой уш астались мы да все сиротачки
Бис сваёва-та да управитиля.
Ой ишо был-ба вон у нас при живнасти,
Вон при живнасти да при здаровьицы,
Ой заступил ба вон да все за всех за нас
Ой уш наставил ба вон нам парядачик.
Ой уш зачем ета да толька смерть пришла,
Ой уш заставила тирпеть нас горюшко,
Ой и заставила да нас страдать па вам.
Ой уш начали мы думушку думати,
Ой и куда жа нам скланить галоушку
Бис сваёва-та да управитиля.
Ой уш как стань-ка ты умна галоушка,
На сваё толька да ты мистечушка,
Ой сажилей-ка ты да сваё воиска.
Ой уш куда толька будим диватца мы…
Ой уш мы склоним та сваю галоушку,
Ка той старонушки, ка Льву Давыдычу,
Ой станим знать аднаво, да станим слушатца.
Ой-а вас всигда да спаминать будим,
Ой никада та мы да ни забудим вас,
Ой вашу смёртачку да чижалёшиньку,
Ой спаминать станим вас па канец жизни.
* * *
