Правда, через месяц оппонент Кулакова профессор Ферстер, уезжая обратно в Германию, вновь объявил, что Ленину решительно запрещены газеты, свидания и политическая информация. Вердикт был вынесен во время обеда, при всём народе. Ленин слушал его, а губы от обиды дрожали. Но Ферстер помог, благодаря его отповеди Ленин сумел взять себя в руки. К 10 марта двадцать третьего года как бы ни было тяжело, он навсегда отказался от осмысленного письма. Позже Ленин если и давал себе послабления, то незначительные: мог до ужина, высунув от старания язык, копировать, перерисовывать слова, иногда целые фразы. Под диктовку (профессор Файнберг) писал – и не без удовольствия – алфавит. Однако с толком воспроизводил одну подпись и каждый раз смеялся от радости.
Если главная опасность исходила от честных врачей, то те, кто лебезил перед ним – например, известный цекистский шпион профессор Гюнтер, по свидетельству прислуги, когда остальные обедали, часами простаивал на коленях перед замочной скважиной, опасался, что его появление вызовет у Ленина приступ, или те, кто глумился, как Доброгаев, – наоборот, приводили его в чувство, заставляли наконец вспомнить, куда и к кому он идет.
В общем и целом, продолжал Ищенко, занятия у врачей строились на зубрежке, на бесконечном повторении пройденного. Ленин учил наизусть не только звуки, слоги, слова (в частности, испанско-русский словарь), но и стихотворения, позже даже небольшие рассказы. Считалось, что это должно придать ему уверенности, позволит перейти к чтению вслух и к писанию под диктовку. Однако особыми достижениями никто похвастаться не мог. Времени и сил тратилось немерено, результатов же почти никаких. Да, он не раз пытался по памяти пересказать очерк в две-три страницы, но то и дело забывал слова, застревал. Суть тоже была в тумане, из-за этого и вербальная парафазия: вместо «петуха» вдруг говорил «груша», вместо «ложки» – «дом». Через день-два забывался и сам текст.
За год учебы прочно в нем застряли только семь слов. Здесь их полный перечень: «идите», «вези-вези», «аля-ля», «гутен морген», «Ллойд-Джордж», «конференция», «невозможность», – но и они выскакивали безо всякой связи, как чертики из табакерки. Настоящих успехов было два: профессор Страхов вполне сносно научил его складывать и вычитать в пределах десяти. Кроме того, за обеденным столом в Горках, где иной раз собиралось человек тридцать, не меньше, и где по требованию Крупской был дозволен лишь легкий треп, Ленин совершенно осознанно мог вставить междометие «вот-вот», позже к нему добавилось и «что».
В последние месяцы жизни Ленина по разным причинам кое-что из его планов насчет детей вышло наружу, стало известно цекистам, и они задумались над ответными мерами. К счастью, благодаря Троцкому Ленин не был застигнут врасплох. Так, именно Троцкий через профессора Гетье передал, что Ленина хотят отравить, и, скорее всего, яд будет подсыпан в хинин. И вот в дневнике Крупской читаем, что с лета двадцать третьего года Ленин отказывается принимать любые лекарства, кроме слабительного и йода. Другая запись: профессор Кадастров приносит хинин, Ленин в ярости показывает ему кулак. Кадастров, лепеча, «не хотите принимать, не надо, принуждать вас никто не собирается», отступает за дверь. Сразу смех, и на лице выражение полного довольства.
Цекисты, конечно, подобрали Ленину врачей на все руки. Они лечили его и были при нем соглядатаями, учили и травили ядами. Однако, пожалуй, самая трудная работа выпала одному из них, профессору Осипову. Осипов – специалист по педологии, экспериментальной педагогике и психоневрологии – осенью двадцать третьего года опубликовал в «Вестнике психиатрии» статью (за ней пошли десятки других), которая называлась «О контрреволюционном комплексе у душевнобольных». Явно намекая на своего пациента, он писал: «Такой анамнез характерен прежде всего для больных сифилисом на его поздних стадиях, – и дальше: – Подобные больные с большим постоянством свергают советский строй, этим занимается чуть ли не каждый экспансивный паралитик. В итоге контрреволюционные идеи, контрреволюционный комплекс достиг у нас почти пандемического распространения».
Урок № 5. По-живому
Двадцать третий год оказался для Ленина очень тяжелым – смерть Мартова, смерть Воровского, болезнь Горького. Делаясь всё более печальным, задумчивым, Ленин безнадежно наблюдал, как рвались последние нити, связывающие его с прошлой жизнью. «Иногда, – писала в дневнике Крупская, – часами он сидит неподвижно, ничего не замечая и не слыша. Смотрит, смотрит в одну точку, а на глазах слезы». С отчаянием он принял и партдискуссию двадцать третьего года, на которой Троцкий потерпел решительное поражение. Крупская писала, что именно тогда в течении болезни произошел роковой поворот. Ленин перестал смеяться, шутить, погрузился в свои мысли.
Прежде он неотрывно следил, как шла борьба, если видел газеты, не важно – где, норовил хотя бы проглядеть заголовки. Когда стало ясно, что партия выбрала Сталина, ему уже было открыто, что скоро все, кого он знал, один за другим станут участниками антипартийных группировок, контрреволюционерами, раскольниками, вредителями и убийцами, станут творцами культа личности, и сами – кому на первых порах повезет – маленькими культиками, и не хотел их больше видеть.
На тот май двадцать третьего года, рассказывал Ищенко, падает еще одно важное событие, и внешне оно весьма напоминает бегство Льва Толстого из Ясной Поляны. Пятнадцатого числа, в понедельник, Ленин, никому, даже Крупской, ничего не сказав, ушел из Большого дома в Горках во флигель. Сам, несмотря на паралич, поднялся по высоким ступенькам лестницы и, заперев дверь, пробыл там совершенно один три дня. Флигель – рубеж. Тогда и произошел окончательный разрыв со старым миром, старыми товарищами и идеями.
Естественно, из того, что Ленин передумал в те три дня, мы знаем немногое. Наверное, не знали бы вообще ничего, если бы не несколько новых тем, которые с лета двадцать третьего года появились в дневнике Крупской. Так, судя по ее записям, он однажды сказал, что искушение Христа на горе в пустыне в Евангелиях неполно – пропущено главное. Дьявол искушал Христа не властью над миром – Сына Божьего соблазнить этим было бы трудно – а безграничной властью творить чудеса, спасать и делать добро. Христос устоял, а он, Ленин, столько лет колеблется, держится за куда меньшее.
В другой раз (1 июня) Крупская записала следующий разговор. После обеда, когда они вдвоем сидели на террасе, она сказала ему: «Вспомни, прошел ровно год, как ты, едва оправившись от апоплексического удара, заявил, что считаешь себя выбывшим из числа активных политических деятелей России, что ты в маразме, впал в детство. А сегодня утром из Москвы привезли очень и очень интересные материалы. Месяц назад по заказу оргбюро ЦК по всей России был проведен опрос населения. Спрашивали о разном, в частности, несколько вопросов были посвящены лично тебе, тому, что ты делал и делаешь. Так вот, больше девяноста процентов не просто уверено, что ты, как и раньше, руководишь страной, но и всё хорошее, что в ней происходит, связывают исключительно с тобой, и, наоборот, всё плохое – с тем, что время от времени ты недомогаешь. Когда же их спросили, что будет с Россией без тебя, ответы оказались просто панические: вот, например, что записали в Белоруссии: “Большевики давно хотели, чтобы народ ел по билетам, у кого нет – помирай. Ленин проведал и отменил. Теперь, пока Ленин жив, они проводят его «заветы», но не все, потому что последний завет Ленин нигде не записал, а только на ухо сказал Троцкому. Когда и Троцкий помирать будет, он этот завет выскажет остальным. И тогда большевики завоюют весь мир”. Так что ты не просто действующий политик – ты любим и почитаем как никогда».
