Разумеется, все не сразу пошло гладко. Едва это решение было соответствующим образом оформлено и спущено в низовые парторганизации, ЦК почувствовал, что оно встречено там с недоумением. С мест валом шли сообщения о настоящем саботаже. Те члены партии, которые были ближе к народу и, следовательно, лучше других должны были знать его нужды, отказывались каяться, отказывались видеть и признавать свои ошибки. Наоборот, они настаивали, что все, абсолютно все было правильно. Лишь постепенно и очень медленно восторжествовала привычка к дисциплине и ЦК удалось переломить ситуацию, сделать так, что о новом курсе партии узнали в самой глухой деревне. Еще печальнее, что новую политику и народ принял не сразу. Партия искренне каялась, и ей было по-человечески обидно, когда органы НКВД из разных уголков страны доносили, что народ на местах воспринимает этот ее покаянный курс с осторожностью и опаской, боится, что это просто хитрость, чтобы раскрыть последних затаившихся кулаков и их доброхотов, а затем окончательно с ними расправиться. Все было чересчур внове, непривычно, потому и первый ответный отклик народа был, конечно, не тот, на который в Кремле рассчитывали.
У ЦК одно время даже было ощущение, что в народе больше нет готовности простить и понять, быть великодушным, сказать партии, что все бывает, везде возможны, пожалуй и неизбежны, ошибки, осталось лишь холодное равнодушие. Это было очень обидно и очень несправедливо, разочарование партии было столь велико, что многие даже предлагали свернуть кампанию. Образовалась и буферная платформа, которая говорила, что народ еще дитя, с ним нужна долгая, кропотливая работа, лишь тогда он начнет верить своей партии, оценит ее поступок. К счастью, большинство хорошо понимало, как трудно сейчас народу, столько убитых, изгнанных, разоренных, миллионы семей разбиты и уничтожены, и вот вдруг все это или хотя бы часть можно вернуть, склеить. Жить опять так, как раньше. Конечно, мало кому легко было в это поверить.
Борьба платформ была очень ожесточенной, чаша весов долго колебалась, но в итоге в ЦК победили те, кто требовал не свертывать покаяния, наоборот, всемерно его развернуть, дабы окончательно убедить народ, что в намерениях партии нет ничего, кроме чистоты и искренности, что в них все правда, все добрая воля. Чтобы закрепить данный курс, партии пришлось провести внутри себя чистку, некоторые местные ячейки пошли под нож целиком, прежде чем партия обрела прежнюю монолитность и энтузиазм.
Между тем оставшиеся в живых кулаки с семьями и поодиночке возвращались из тюрем и из ссылки домой. По решению партии ехали они на скорых поездах, в мягких и международных вагонах. Телеги, везущие от станции их жалкий скарб, будто кареты, запрягались лихими тройками, а когда и шестериком, на дуги вешали звонкие колокольца, а в гривы коней вплетали яркие ленты. С двадцать девятого года деревня, конечно, сильно обеднела, и все равно каждая крестьянская семья несла во двор вернувшегося кулака самое лучшее – не только то, что было взято, уведено у него же, об этом и речи нет, несли до последней щепки, – но и свое, притом подороже да поновее, и все – с радостью, с открытым сердцем, с пирогами, с водкой, с песнями. Отъявленные комбедовцы, больше других виновные в их несчастьях, приводили на кулацкие дворы лучших невест, и тоже с радостью, что хоть так могут частью искупить причиненное зло.
Начавшись в ЦК, покаяние скоро дошло до распоследнего деревенского бедняка, до самого завалящего, хромого и старого бедолаги, который при раскулачивании лишь курицу у богатого соседа и успел уволочь, и вот он теперь за ту курицу нес вдесятеро и вдесятеро, и тоже все с радостью. Казалось, что бедняки стали в итоге втрое беднее, чем до коллективизации, и вшестеро – чем были еще вчера, кулаки же, кровопийцы, мироеды, и вовсе против них раздались: дворы их всякого добра вместить не могли, но в душах бедняков было одно только ликование, будто и вправду, как сказано в Евангелиях, – чем больше отдашь ближнему, тем больше тебе же и прибавится.
И кулаки, которые раньше в поездах злорадствовали, что позвали их обратно, потому что все, будто тати, разорили, разграбили, мор вселенский устроили, а теперь опомнились, поняли, что без них, кулаков, без них, настоящих хозяев земли, ничего не вырастет; украсть можно, а вырастить – нет; сама земля не даст побегу прорасти, само солнце не даст почке раскрыться, потому что не по правде это, не по-божески; так вот, грех этот в них недолго был, недолго они в других лишь грабителей видели. Совсем недолго.
Не знаю, что произошло, но кулаки как-то разом устыдились своего огромного богатства – ведь чуть ли не все, что имела деревня, было стащено к ним. Но разве это радость, когда у тебя дом от добра ломится, а соседские детишки с голода пухнут. И не плачут, наоборот, улыбаются кулакам, их и детей их благословляют, говорят каждому: да будьте вы благословенны, а нас Бог покарал. Они это всякому говорили, а когда кто-нибудь хотел дать им кусок хлеба, отходили, но и тут без укора, кланяясь и благодарствуя. Немногие бы долго смогли это вынести, кулаки же не хуже этих ребят знали голод, и им вдруг открылось, почему пять лет назад все так встали на них, так на них ополчились. Почему веками они спокойно, одним миром жили рядом – кто-то и раньше был чуть зажиточнее, кто-то чуть беднее, – а тут такая во всех ненависть.
Положение в деревне было сложным, поэтому и секретари парторганизаций, и партфункционеры, и рядовые партийцы в то время неделю за неделей безвыездно проводили в селах. Они обходили одну избу за другой, ни для чьей – будь то покосившаяся халупа последнего бедняка – не делая исключения. В горнице они, сняв шапки и поворотившись к красному углу, становились на колени, осеняли себя крестным знамением, а затем, по-прежнему не вставая с колен, принимались каяться, виниться, просить прощения у всей крестьянской семьи от мала до велика. И чудо явилось. Настоящее чудо. Будто по слову Христа: и слепые прозрят – глаза крестьян открылись, и они увидели свет, увидели красоту, неземную красоту равенства: никто никому не завидовал, не желал чужой доли, чужого жребия; мир, как в самом начале, при Адаме, был наполнен той божественной райской справедливостью, о которой все они, богатые и бедные, счастливые и несчастные, испокон веку молились в церквах и дома перед киотом, но которой ни разу на земле так и не сподобились. Что это здесь, на земле, возможно, они даже помыслить не смели.
И тут лучшие и из кулаков, и из бедняков, и из партийцев, не говоря больше и единого худого слова, ударили по рукам, и сразу по всем русским деревням от края страны и до края стали эту райскую справедливость строить. Конечно, многое, потому что они были первые, получалось криво и косо, другое и вовсе не в тот огород, по русской привычке – эх, раззудись плечо – неизвестно зачем порушили тогда немало хорошего, нужного, и все же народ увидел в начатом такую невозможную мирскую правоту, и мирскую и божескую, что как бы и идти супротив никто думать не смел.
Работа шла очень споро, но вдруг посреди нее руки у кулаков опустились, сделалось им невмоготу. Ведь они, и отцы их, и деды год за годом против этой красоты шли. Худо, тошно им стало, как никогда еще, даже в лагере, не было, и, чтобы найти себе облегчение, пошли они по соседям возвращать обратно, что снесли в их дворы бедняки. Но это было меньше меньшего, и, раздав все: свое и чужое, – начали они писаться в очередь к уполномоченным НКВД, смерти себе просить за то, что поколение за поколением шли против «мира», поколение за поколением вредили, гадили своей же общине, тем, кого сами своими звали. Незаслуженно малым показалось им, что выпало на их долю. Много больше должны они были вынести, но и тогда вряд ли бы расплатились.
