В том, как они вели себя с ним, было странное ликование, будто они наконец нашли того, кого искали, ради кого отправились в дорогу. Они умоляли его бросить экспедицию и уйти с ними, рассказывали о скором конце жизни и о страшном суде. Он слушал их сначала просто из вежливости, слушал, потому что у них были умные, хорошие лица и ему было приятно с ними гулять, но потом он постепенно стал проникаться тем, что они говорили. Это было видно и со стороны, в частности по его походке, становящейся все более неуверенной. Он и сам чувствовал, что возражать им ему становится труднее, наоборот, хочется и легко принять то, что они говорят. Все-таки он не пошел с ними. Ответил им отказом.
Следующим утром еще затемно они уехали, тем же утром и он должен был отправиться со своим караваном в Топрак-Калу, но, сославшись неведомо на что, остался. Караван с проводником ушел без него, он же целый день пролежал на своей койке, обдумывая то, что говорилось между ним и студентами в эти три дня, но опять не решился. Через неделю на перекладных он в одиночку добрался до лагеря.
Месяц спустя, когда он уже вполне обжился и привык к экспедиционному быту, с ним произошла следующая история. В тот день он не пошел на раскоп, по поручению Югорского занявшись сортировкой находок. Кроме него в лагере были повариха и один из рабочих (оба штатные сотрудники НКВД), остальные находились километрах в трех южнее, по другую сторону от стен Топрак-Калы, где раскапывался загородный дом правителя. Было около одиннадцати часов утра, почти полное безветрие. Палатка, где он работал, стояла на отшибе, метрах в ста от столовой и склада, рядом с палаткой Югорского. Он занимался нудной и мелкой работой – сортировкой бисера, который в раскопе находили в изобилии, – как вдруг совсем рядом и словно бы из ниоткуда возник и быстро стал нарастать невыносимый, полный безумия рев. Ничего похожего ему еще не доводилось слышать. Алексей вышел из палатки: прямо перед ним выл и крутился черный, загибающийся в небе хобот – воронка огромного смерча. Только что он прошел по краю лагеря, и то, что он там нашел: палатки, бочки, ящики, инструменты – все, вместе с пылью, землей, песком, досками и вырванными стволами саксаула, кружилось в нескольких метрах от него, не сталкиваясь и не мешая друг другу, лишь постепенно поднимаясь выше и выше. Смерч, прежде подобно грандиозному водовороту затягивавший в себя все, что мог достать, теперь стоял напротив входа в палатку, там же, где Алексей, и как будто чего-то ждал. Алексей тоже ждал, не сделав и попытки отступить, убежать; ветер трепал его волосы, полы брезентовой куртки, и так они стояли друг против друга.
Наверно, это было очень похоже на то, как стоял Моисей перед столбом дыма. Было видно, во всяком случае, каждый, кто читал это донесение, чувствовал, что Алексей жалеет, что месяцем раньше не откликнулся, не пошел с теми тремя сектантами, и сейчас, если Господь его позовет, он пойдет. Возможно, он думал, что смерч – это лестница, спущенная, чтобы поднять его на небо.
Все это продолжалось довольно долго, а потом смерч, словно что-то решив, пошел от него в сторону, но очень медленно, и Алексей понял это так, что, подобно Моисею, его ведут туда, где Господь откроется ему, будет с ним говорить. Он шел за смерчем целый день, тот двигался не спеша, и Алексей, идя по такыру, сначала без труда за ним поспевал. Впрочем, и тогда, когда попадающиеся на пути заросли акаций или саксаула цепляли его, до крови обдирая тело, он этого не замечал.
Столб, воя и ревя, вел его, он был проводником, и Алексей послушно следовал за ним. Когда от песка, в котором по щиколотку тонули ноги, от жары и усталости он уже не мог больше идти, шатался, вот-вот должен был упасть, смерч, словно почувствовав это, останавливался, давая ему время передохнуть, а потом, чтобы облегчить путь, всасывал в себя и бархан, стоящий на его дороге, и кустарник, и дальше Алексей опять шел по гладкому, твердому, как асфальт, такыру, овеваемый мягким, прохладным ветром. Так они брели час за часом, иногда Алексею казалось, что здесь или где-то рядом они уже были, что они плутают, словно Тот, Кто послал ему этот столб, колеблется, не может решиться или просто не знает, куда его вести, но он отгонял от себя эти мысли. Потом солнце село и он уже в глубоких сумерках вдруг обнаружил, что снова вернулся туда, где все началось. Невдалеке виднелась крепость, а еще ближе темнели палатки их лагеря. Смерч между тем сам собой улегся, воздух был прозрачен и чист, и на небе легко можно было различить первые звезды.
Следующий месяц экспедиционной жизни дал и объяснил Алексею очень многое. Гуляя после конца рабочего дня по окрестностям лагеря, он в разных местах находил настоящие скопища больших и малых черепах, едва ли не треть их лежала на спине, и местные рабочие объяснили ему, что сама черепаха перевернуться обратно не может, так и высыхает на солнце. Он тогда поразился, как беспомощны твари Божьи, беспомощны и несамостоятельны.
Он видел гнездо куропатки: два аккуратных крапчатых яичка были спрятаны на ровном, будто стол, такыре, под кустиком высотой с ладонь. Кого и от чего он мог уберечь? Его снова поразила беззащитность живого – какое слабое укрытие было для него в этом мире благом.
В машине вместе с шофером он возвращался из ближайшего к Топрак-Кале города – Ургенча, везя продовольствие и пришедшее из Москвы снаряжение. Шофер по такыру погнался за худой, ободранной, серой от пыли лисой. Ничего не слушая, он преследовал ее километр за километром, несколько раз она отскакивала в сторону буквально из-под колес их грузовика. Дважды она поворачивалась к ним мордочкой, и Алексей запомнил загнанные безнадежные глаза. Все же она спаслась, нырнула в чью-то нору и ушла.
Ночами он часто гулял по пустыне и один, и с Югорским. Было прохладно, звезды, крупные словно орехи, висели совсем близко, и земля далеко была залита мягким, кротким светом. Он любил это время, как любят его все на востоке, и ему было понятно, почему у здешнего народа до сих пор лунный календарь, а раньше были боги, открывавшиеся людям тоже только по ночам.
Наблюдая небольшие, в пять-шесть метров высотой, барханы, которыми полукольцом был окружен лагерь, Алексей сначала был уверен, что они всегда так и стоят на одном месте. Но дня через три он заметил, что вчерашние следы колес их грузовика то там, то здесь оказались под этими песчаными холмами, и вдруг понял, как они движутся. Он следил за ветром, не спеша гнавшим вверх по пологой подветренной стороне песчинку за песчинкой, видел, что каждая в конце концов достигает самой вершины, мгновение же спустя будто с обрыва отвесно падает вниз, и на нее, на одну эту песчинку сдвигался вперед бархан. День или два спустя ветер снова гонит ее вверх и все повторяется сначала.
Прямо под уцелевшей стеной Топрак-Калы, там, где ее выступ создал нечто вроде ниши или кармана, он нашел место, где на плитках такыра росли розы. Вся земля здесь, словно упавшее блюдо, была расколота и разбита на мелкие кусочки. На каждом из них верхний тончайший слой глины загибался десятками лепестков и нежная красновато-пепельная роза цвела в тиши и безветрии с весны до глубокой осени. Божий мир был красив.
Последние две экспедиционные недели Алексей провел в разведочном лагере, в тридцати километрах на север от Топрак-Калы, где в будущий сезон предполагались раскопки сразу нескольких сельских поселений. Место было очень необычное. Посреди плоской, будто ее выгладили, лёсовой равнины совсем близко друг от друга – два холма. Один искусственный, насыпной, с черной мрачной крепостью, никак не смягченной временем. Раньше здесь проходил большой арык и люди из крепости распоряжались водой, решали, кому ее дать, кому нет. Они властвовали над всей округой, и ненависть, злоба, страх, которые они принесли сюда, остались до сих пор. В этой крепости помощник Югорского заложил шурф, но и без того было ясно, что тут есть что копать: развалины разных построек, занесенные песком и тем же лёсом, высились вровень со стеной.
