В одном я уверена на сто процентов — процедуру исцеления мне проходить не придется. Я скорее умру.
Вместо того чтобы сопротивляться, пока тетя привязывает меня к спинке кровати, я стараюсь изо всех сил напрячь мышцы. А когда снова расслабляюсь, между веревкой и запястьями остается небольшой зазор, возможно, его хватит, чтобы освободиться от этих самодельных оков. Еще одна хорошая новость: к исходу дня мои стражи начинают относиться к своему долгу спустя рукава. Именно на это я и рассчитывала. Рейчел на пять минут уходит с поста в ванную; Дженни почти все время занята тем, что вдалбливает Грейс правила игры, которую сама же и изобрела; тетя бросила пост на полчаса, чтобы помыть посуду. После ужина на дежурство заступает дядя Уильям. Это радует. Он прихватил с собой портативный радиоприемник, надеюсь, он, как обычно после еды, будет дремать.
А потом, может быть, мне удастся отсюда вырваться.
К девяти часам черные тени занавешивают стены, и я остаюсь в темноте. Свет полной луны просачивается сквозь жалюзи, и все предметы в комнате приобретают серебристый контур. Дядя Уильям все еще сидит под дверью и слушает тихое бормотание приемника. С первого этажа доносится шум воды в кухне и в ванной, приглушенные голоса, шаркающие шаги — последние звуки, которые издает дом перед наступлением ночи, как человек, который хрипит и дрожит, перед тем как отойти в мир иной. Дженни и Грейс так и не разрешили спать в одной комнате со мной. Наверное, они улеглись в спальниках на полу в гостиной.
Последний раз за день в комнату заходит Рейчел. Она принесла стакан с водой. В темноте сложно что-то разглядеть, но мне кажется, что вода подозрительно мутная, как будто в ней что-то растворили.
— Мне пить не хочется, — говорю я.
— Всего несколько глотков.
— Правда, Рейчел, мне не хочется.
— Лина, не упрямься. — Сестра садится на край кровати и прижимает край стакана к моим губам. — Ты весь день так хорошо себя вела.
Выбора нет, я набираю в рот воду, на вкус она горьковатая. Наверняка что-то добавили, скорее всего — снотворное. Я держу воду во рту и не глотаю, а когда Рейчел направляется к двери, поворачиваю голову и позволяю воде вытечь на подушку и на мои волосы. Ощущение, конечно, не из приятных, но выбора нет. От влаги подушка становится прохладной, и это немного облегчает жгучую боль в плечах.
Рейчел на секунду задерживается в дверях, как будто хочет сказать напоследок что-то важное, но обходится одной-единственной фразой:
— Увидимся утром.
Я ничего не отвечаю, а про себя думаю: «Не увидимся, если у меня все получится».
Рейчел выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.
Я остаюсь в темноте наедине с уходящими часами. Дом затих на ночь, мне ничего не остается, кроме как думать, и тогда, как зловещий туман, возвращается страх. Я говорю себе, что Алекс обязательно придет, но часы тикают, как будто издеваются надо мной, а на улице стоит тишина, только иногда где-то лает собака.
Чтобы избавиться от бесконечно крутящегося в голове вопроса («Придет Алекс или не придет?»), я начинаю выдумывать разные способы, как убить себя по пути в лаборатории. Если на Конгресс-стрит будет хоть какое-то автомобильное движение, я брошусь под первый же грузовик. Или можно побежать в доки, утонуть со связанными руками. В худшем случае я могу попробовать прорваться на крышу в лабораториях и, как та девушка много лет назад, броситься камнем вниз.
Я вспоминаю картинку, которую в этот день показывали во всех выпусках новостей, — струйка крови из уголка рта, странное умиротворенное выражение лица той девушки. Теперь я понимаю. Это может показаться ненормальным, но, планируя самоубийство, я чувствую себя лучше, эти мысли притупляют страх и тревогу. Я скорее умру по своему плану, чем буду жить по их правилам. Лучше умереть с любовью к Алексу, чем жить без него.
Господи, прошу, пусть он придет за мной.
Я больше никогда ни о чем тебя не попрошу.
Я все ради этого отдам, мне ничего не надо,
Только, пожалуйста, пусть он придет за мной.
В полночь страх перерастает в отчаяние. Если Алекс не придет, я должна буду вырваться отсюда сама.
Я пытаюсь освободиться, используя маленький зазор между веревкой и руками, но веревки впиваются в кожу, и я кусаю губы, чтобы не закричать от боли. Я и тяну, и дергаю, все бесполезно — веревки не ослабевают, но я продолжаю бороться. На лбу от напряжения выступил пот, и я понимаю, что, если буду дергаться сильнее, это может привлечь внимание. Что-то течет по предплечью, я запрокидываю назад голову и вижу, как темная полоска крови змейкой струится по моей руке. Все мои старания привели к тому, что я ободрала кожу на запястьях.
На улице по-прежнему тишина. В эту минуту я понимаю, что мне самой не вырваться. Завтра утром тетя, Рейчел и регуляторы отконвоируют меня в город. У меня останется только два варианта — либо броситься в океан, либо с крыши лабораторий.
Я вспоминаю светло-карие глаза Алекса, его нежные прикосновения, то, как мы спали под открытым небом, и казалось, что звезды светят только для нас двоих. Теперь, после стольких лет, я понимаю, что такое холод и что его порождает. Его порождает чувство безысходности и бессмысленности происходящего. Наконец холод и отчаяние милостиво укрывают мое сознание черной вуалью, и я чудесным образом засыпаю.
Через некоторое время я просыпаюсь с ощущением, что в фиолетово-черной темноте комнаты кроме меня есть кто-то еще, а мои путы немного ослабли. На секунду я воспаряю к небесам от счастья — Алекс! — но потом смотрю вверх n вижу Грейси. Она примостилась в изголовье кровати и работает над капроновыми веревками, которыми меня привязали к кроватной спинке. Грейси дергает, крутит узлы, иногда наклоняется вперед и грызет капроновые веревки зубами, в такие моменты она похожа на маленькую упорную мышку, прогрызающую ход в заборе.
И у нее получается. Веревка лопается — я свободна! Боль в плечах адская, руки словно пронзают тысячи иголок, и все же в этот момент я готова прыгать и вопить от радости. Наверное, то же самое испытывала мама, когда первый луч света проник сквозь толстую стену ее камеры.
Я сажусь и растираю запястья. Грейси, поджав ноги, сидит в изголовье и наблюдает за мной. Я наклоняюсь к ней и крепко обнимаю. От нее пахнет яблочным мылом и немножко потом. Кожа у Грейси горячая, представляю, как ей было страшно, пока она пробиралась ко мне в комнату. Я чувствую, как она вздрагивает, такая маленькая и хрупкая.
Но не слабая… совсем не слабая. Грейси сильная, возможно, сильнее, чем любой из нас. Я понимаю, что, оказывается, все это время она по-своему противостояла системе. Грейси рождена свободной. Я улыбаюсь и целую ее в затылок. С ней все будет хорошо. Даже лучше.
Я немного отстраняюсь от Грейси и шепчу ей на ухо:
— Дядя Уильям еще там?
Грейси кивает и складывает ладошки под щекой, показывая, что дядя спит.
