— Я больше не могу здесь оставаться, Алекс. После всего этого… не могу, и все. — Я с трудом сдерживаюсь, чтобы снова не сорваться на крик. — Они знали, Алекс. Они знали и не рассказали мне.
Алекс тоже встает на ноги. Медленно, как будто каждое движение причиняет ему боль.
— Ты не можешь знать это наверняка, — говорит он.
— Знаю, — упрямо твержу я, потому что уверена: это правда.
Я хорошо помню, как в полусне ночью увидела над собой ее бледное лицо, помню ее мелодичный тихий голос и грустную улыбку.
«Я люблю тебя. Помни об этом. Они не могут это отнять».
Она тоже знала, она знала, что за ней придут и заберут в это жуткое место. И уже через неделю я сидела в колючем черном платье перед закрытым пустым гробом, на коленях у меня лежала кучка апельсиновых корок, я старалась не плакать, а в это время все, кому я верила, возводили вокруг меня непробиваемую гладкую стену лжи. («Она заразилась»; «Вот что с людьми делает болезнь»; «Самоубийца».) Это не ее, а меня похоронили в тот день.
— Я не могу пойти домой и не пойду. Я пойду с тобой. Мы станем жить в Дикой местности. Ведь другие живут? Другие смогли это сделать. И моя мама…
Я хочу сказать, что и мама сможет, но у меня срывается голос.
Алекс пристально смотрит мне в лицо.
— Лина, — говорит он, — если ты уйдешь, если ты по-настоящему уйдешь отсюда, у тебя все будет не так, как у меня. Ты ведь это понимаешь? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер будет признан недействительным. Все будут знать, что ты отказалась повиноваться властям. Все и каждый будут за тобой охотиться. Если тебя кто-то опознает… если тебя поймают…
— Мне все равно, — обрываю его я. Я больше не в состоянии себя контролировать. — Это ведь ты предложил бежать. И что теперь? Теперь, когда я готова, ты пошел на попятную?
— Я просто пытаюсь…
Я снова перебиваю Алекса, злость несет меня, как на американских горках, я готова все крушить на своем пути.
— Ты как все они. Ты ничем не лучше их. Только все говоришь, говоришь… Говорить легко. А когда надо что-то сделать, когда мне нужна помощь…
— Я и пытаюсь тебе помочь, — жестко говорит Алекс. — Это не игрушки. Ты это понимаешь? Это серьезное решение, а ты бесишься и сама не знаешь, что несешь.
Он тоже разозлился. Меня задевает его интонация, но я уже не могу остановиться. Разрушить, уничтожить, я хочу уничтожить все — его, себя, весь город, весь мир.
— Перестань говорить со мной как с маленькой, — огрызаюсь я.
— Тогда и не веди себя как маленькая, — парирует Алекс.
Прав Алекс или нет, но я вижу, он жалеет о том, что сказал это. Он отводит глаза, делает глубокий вдох, а потом говорит уже нормальным голосом:
— Послушай, Лина. Мне правда очень жаль. Я понимаю, ты… после всего, что сегодня случилось. Я даже представить не могу, что ты чувствуешь.
Слишком поздно. Слезы застилают мне глаза. Я отворачиваюсь от Алекса и начинаю ковырять ногтем стену. Крохотный кусочек кирпича отваливается от стены. Я смотрю, как он падает на землю, и думаю о маме, вспоминаю те невероятные и жуткие стены в ее камере, и слезы льются еще сильнее.
— Если бы тебе было не все равно, ты забрал бы меня отсюда, — говорю я. — Если бы я была тебе небезразлична, ты бы сделал это прямо сейчас.
— Ты мне небезразлична, Лина.
— Неправда. — Теперь я сама понимаю, что веду себя как ребенок, но ничего не могу с собой поделать. — И ей тоже было плевать на меня.
— Это не так.
— Тогда почему она не пришла за мной? — Я по-прежнему стою спиной к Алексу и со всей силой давлю ладонью на стену, кажется, еще чуть-чуть — и стена рухнет. — Где она сейчас? Почему она меня не ищет?
— Ты знаешь почему. — Голос Алекса звучит тверже. — Ты знаешь, что будет, если ее снова схватят… если ее схватят вместе с тобой. Это будет смертный приговор для вас двоих.
Я знаю, что Алекс прав, но мне от этого не легче. Я упрямо стою на своем.
— Дело не в этом. Ей просто все равно. И тебе тоже. Всем.
— Лина.
Алекс берет меня за локти и разворачивает лицом к себе. Я отказываюсь встречаться с ним взглядом, тогда он поднимает мой подбородок вверх и заставляет посмотреть ему в глаза.
— Магдалина, — впервые за все время нашего знакомства он называет меня полным именем. — Твоя мама любила тебя. Ты можешь это понять? Она тебя любила. Она и сейчас тебя любит. Она не хочет подвергать риску твою жизнь.
Меня бросает в жар. «Любит». Впервые в жизни меня не пугает это слово. Что-то внутри меня раскрылось, я не чувствую страха, как кошка, которая вытягивается, подставляя себя теплому солнцу. Мне безумно хочется, чтобы Алекс повторил это слово.
В его голосе звучит бесконечная нежность, в глазах тепло и свет, они цвета солнца, которое просачивается сквозь кроны деревьев осенним вечером.
— И я тебя тоже люблю. — Пальцы Алекса скользят по моему подбородку, легко касаются губ. — Я хочу, чтобы ты это знала. Ты должна это знать.
Вот когда это происходит.
Здесь, в переулке, между двумя жуткими мусорными контейнерами, когда весь мой мир рушится, Алекс произносит эти слова. Страх, который живет во мне с тех пор как я научилась сидеть, стоять, дышать… Который живет во мне, с тех пор как мне сказали, что я изначально ущербная, что во мне сидит зараза и я должна убить ее в себе… Мне всегда говорили, что эта зараза подстерегает меня на каждом шагу.
Этот страх исчезает в одно мгновение.
То, что проснулось во мне, раскрылось полностью и, даже больше, теперь реет как флаг и делает меня сильной.
— И я тебя люблю.
Странно, но именно после того, что произошло в том переулке, я понимаю значение своего имени, понимаю, почему мама дала мне его. Мне вдруг становится понятен смысл библейской истории о Иосифе и оставленной им Магдалине. Я понимаю, что он оставил ее не просто так. Он оставил ее ради ее спасения.
Он оставил ее из-за любви.
Может, когда я родилась, у мамы было предчувствие, что наступит день и ей придется сделать то же самое. Я думаю, что это часть любви — любящий должен уметь жертвовать ради любимых. Иногда он даже должен отказаться от того, кого любит.
Мы с Алексом говорим о том, что мне придется оставить, когда мы уйдем в Дикую местность. Он хочет быть уверен, что я понимаю последствия своего решения. Я больше не смогу заскочить в кондитерскую «Фэт кэтс» сразу после закрытия и купить суточные рогалики или булочки с чеддером по доллару за штуку; не смогу сидеть на пирсе и смотреть, как чайки с криками кружат над заливом. Мне придется попрощаться с долгими пробежками по фермерским участкам, когда роса блестит на каждой травинке, словно одевает их хрусталем, и с монотонным шумом океана, который звучит как пульс Портленда. Я больше не увижу узкие мощеные улочки в старой гавани и магазины с красивой яркой одеждой, которую я не могу себе позволить купить.
