- Не молитесь вы. Я тоже думаю, что нет бога. И чудес нет.
Мать беспокойно повернулась на лавке, - прямо на нее в окно смотрела бездонная
тьма, и в тишину настойчиво вползал едва слышный шорох, шелест. Она заговорила
почти шепотом и боязливо:
- Насчет бога - не знаю я, а во Христа верю… И словам его
верю - возлюби ближнего, яко себя, - в это верю!..
Татьяна молчала. В темноте мать видела слабый контур ее
прямой фигуры, серой на ночном фоне печи. Она стояла неподвижно. Мать в тоске
закрыла глаза.
Вдруг раздался холодный голос:
- Смерти деток моих не могу я простить ни богу, ни людям, -
никогда!..
Ниловна беспокойно привстала, сердцем поняв силу боли,
вызвавшей эти слова.
- Вы молодая, еще будут детки, - ласково сказала она.
Шепотом и не сразу женщина ответила:
- Нет! Испорчена я, доктор говорит, - никогда не рожу
больше…
Мышь пробежала по полу. Что-то сухо и громко треснуло,
разорвав неподвижность тишины невидимой молнией звука. И снова стали ясно
слышны шорохи и шелесты осеннего дождя на соломе крыши, они шарили по ней, как
чьи-то испуганные тонкие пальцы. И уныло падали на землю капли воды, отмечая
медленный ход осенней ночи…
Сквозь тяжелую дрему мать услыхала глухие шаги на улице, в
сенях. Осторожно отворилась дверь, раздался тихий оклик:
- Татьяна, легла, что ли?
- Нет.
- А она спит?
- Видно, спит.
Вспыхнул огонь, задрожал и утонул во тьме. Мужик подошел к
постели матери, поправил тулуп, окутав ее ноги. Эта ласка мягко тронула мать
своей простотой, и, снова закрыв глаза, она улыбнулась. Степан молча разделся,
влез на полати. Стало тихо.
Чутко вслушиваясь в ленивые колебания дремотной тишины, мать
неподвижно лежала, а перед нею во тьме качалось облитое кровью лицо Рыбина…
На полатях раздался сухой шепот.
- Видишь, какие люди берутся за это? Пожилые уж, испили горя
досыта, работали, отдыхать бы им пора, а они - вот! Ты же молодой, разумный, -
эх, Степа…
Влажный и густой голос мужика ответил:
- За такое дело, не подумав, нельзя взяться…
- Слышала я это…
Звуки оборвались и возникли снова - загудел голос Степана:
- Надо так - сначала поговорить с мужиками отдельно, - вот
Маков, Алеша
- бойкий, грамотный и начальством обижен. Шорин, Сергей -
тоже разумный мужик. Князев - человек честный, смелый. Пока что будет! Надо
поглядеть на людей, про которых она говорила. Я вот возьму топор да махну в
город, будто дрова колоть, на заработки, мол, пошел. Тут надо осторожно. Она
верно говорит: цена человеку - дело его. Вот как мужик-то этот. Его хоть перед
богом ставь, он не сдаст… врылся. А Никитка-то, а? Засовестился, - чудеса!
- При вас бьют человека, а вы - рты разинули…
- Ты - погоди! Ты скажи - слава богу, что мы сами его не
били, человека-то, - вот что!
Он шептал долго, то понижая голос так, что мать едва слышала
его слова, то сразу начинал гудеть сильно и густо. Тогда женщина останавливала
его:
- Тише! Разбудишь…
Мать заснула тяжелым сном - он сразу душной тучей навалился
на нее, обнял и увлек.
Татьяна разбудила ее, когда в окна избы еще слепо смотрели
серые сумерки утра и над селом в холодной тишине сонно плавал и таял медный
звук сторожевого колокола церкви.
- Я самовар поставила, попейте чаю, а то холодно будет,
прямо со сна, ехать…
Степан, расчесывая спутанную бороду, деловито спрашивал
мать, как ее найти в городе, а ей казалось, что сегодня лицо мужика стало
лучше, законченное. За чаем он, усмехаясь, заметил:
- Как это случилось чудно!
- Что? - спросила Татьяна.
- Да вот знакомство! Просто так… Мать задумчиво, но уверенно
сказала:
- В этом деле удивительная простота во всем.
Расстались с ней хозяева сдержанно, скупо тратя слова, щедро
обнаруживая множество мелких забот об ее удобствах.
Сидя в бричке, мать думала, что этот мужик начнет работать
осторожно, бесшумно, точно крот, и неустанно. И всегда будет звучать около него
недовольный голос жены, будет сверкать жгучий блеск ее зеленых глаз и не умрет
в ней, пока жива она, мстительная, волчья тоска матери о погибших детях.
Вспомнился Рыбин, его кровь, лицо, горячие глаза, слова его,
- сердце сжалось в горьком чувстве бессилия перед зверями. И всю дорогу до
города, на тусклом фоне серого дня, перед матерью стояла крепкая фигура
чернобородого Михаилы, в разорванной рубахе, со связанными за спиной руками,
всклокоченной головой, одетая гневом и верою в свою правду. Мать думала о
бесчисленных деревнях, робко прижавшихся к земле, о людях, тайно ожидавших
прихода правды, и о тысячах людей, которые безмысленно и молча работают всю
жизнь, ничего не ожидая.
Жизнь представлялась невспаханным, холмистым полем, которое
натужно и немо ждет работников и молча обещает свободным честным рукам:
«Оплодотворите меня семенами разума и правды - я взращу вам
сторицею!»
Вспоминая успех свой, она глубоко в груди чувствовала тихий
трепет радости и стыдливо подавляла его.
19
Дома дверь ей отпер Николай, растрепанный, с книгой в руках.
- Уже? - воскликнул он радостно. - Скоро вы!
Глаза его ласково и живо мигали под очками, он помогал ей
раздеваться и, с ласковой улыбкой заглядывая в лицо, говорил:
- А у меня ночью, видите ли, обыск был, я подумал - какая
причина? Не случилось ли чего с вами? Но - не арестовали. Ведь если бы вас
арестовали, так и меня не оставили бы!..
Он ввел ее в столовую, оживленно продолжая:
- Однако - теперь прогонят со службы. Это - не огорчает. Мне
надоело считать безлошадных крестьян!
Комната имела такой вид, точно кто-то сильный, в глупом
припадке озорства, толкал с улицы в стены дома, пока не растряс все внутри его.
Портреты валялись на полу, обои были отодраны и торчали клочьями, в одном месте
приподнята доска пола, выворочен подоконник, на полу у печи рассыпана зола.
Мать покачала головой при виде знакомой картины и пристально посмотрела на
Николая, чувствуя в нем что-то новое.
На столе стоял погасший самовар, немытая посуда, колбаса и
сыр на бумаге вместо тарелки, валялись куски и крошки хлеба, книги, самоварные
угли. Мать усмехнулась, Николай тоже сконфуженно улыбнулся.
- Это уж я дополнил картину погрома, но ничего, Ниловна,
ничего! Я думаю, они опять придут, оттого и не убирал все это. Ну, как вы
съездили?
