- Ох… экий дурак!
- Ну, мы вас оставим! - поправив на нем одеяло, заявила
Софья. - Отдохните!
Они ушли в столовую и там долго беседовали о событии дня.
И уже относились к драме этой как к чему-то далекому,
уверенно заглядывая в будущее, обсуждая приемы работы на завтра. Лица были
утомлены, но мысли бодры, и, говоря о своем деле, люди не скрывали недовольства
собой. Нервно двигаясь на стуле, доктор, с усилием притупляя свой тонкий,
острый голос, говорил:
- Пропаганда, пропаганда! Этого мало теперь, рабочая
молодежь права! Нужно шире поставить агитацию, - рабочие правы, я говорю…
Николай хмуро и в тон ему отозвался:
- Отовсюду идут жалобы на недостаток литературы, а мы все
еще не можем поставить хорошую типографию. Людмила из сил выбивается, она
захворает, если мы не дадим ей помощников…
- А Весовщиков? - спросила Софья.
- Он не может жить в городе. Он возьмется за дело только в
новой типографии, а для нее не хватает еще одного человека…
- Я не подойду? - тихо спросила мать.
Они все трое взглянули на нее и несколько секунд молчали.
- Хорошая мысль! - воскликнула Софья.
- Нет, это трудно для вас, Ниловна! - сухо сказал Николай. -
Вам пришлось бы жить за городом, прекратить свидания с Павлом и вообще…
Вздохнув, она возразила:
- Для Паши это не велика потеря, да и мне эти свидания
только душу рвут! Говорить ни о чем нельзя. Стоишь против сына дурой, а тебе в
рот смотрят, ждут - не скажешь ли чего лишнего…
События последних дней утомили ее, и теперь, услышав о
возможности для себя жить вне города, вдали от его драм, она жадно ухватилась
за эту возможность.
Но Николай замял разговор.
- О чем думаешь, Иван? - обратился он к доктору. Подняв
низко опущенную над столом голову, доктор угрюмо ответил:
- Мало нас, вот о чем! Необходимо работать энергичнее… и
необходимо убедить Павла и Андрея бежать, они оба слишком ценны для того, чтобы
сидеть без дела…
Николай нахмурил брови и сомнительно покачал головой,
мельком взглянув на мать. Она поняла, что при ней им неловко говорить о ее
сыне, и ушла в свою комнату, унося в груди тихую обиду на людей за то, что они
отнеслись так невнимательно к ее желанию. Лежа в постели с открытыми глазами,
она, под тихий шепот голосов, отдалась во власть тревог.
Истекший день был мрачно непонятен и полон зловещих намеков,
но ей тяжело было думать о нем, и, отталкивая от себя угрюмые впечатления, она
задумалась о Павле. Ей хотелось видеть его на свободе, и в то же время это
пугало ее: она чувствовала, что вокруг нее все обостряется, грозит резкими
столкновениями. Молчаливое терпение людей исчезало, уступая место напряженному
ожиданию, заметно росло раздражение, звучали резкие слова, отовсюду веяло чем-то
возбуждающим… Каждая прокламация вызывала на базаре, в лавках, среди прислуги и
ремесленников оживленные толки, каждый арест в городе будил пугливое,
недоумевающее, а иногда и бессознательно сочувственное эхо суждений о причинах
ареста. Все чаще слышала она от простых людей когда-то пугавшие ее слова: бунт,
социалисты, политика; их произносили насмешливо, но за насмешкой неумело
прятался пытливый вопрос; со злобой - и за нею звучал страх; задумчиво - с
надеждой и угрозой. Медленно, но широкими кругами по застоявшейся темной жизни
расходилось волнение, просыпалась сонная мысль, и привычное, спокойное
отношение к содержанию дня колебалось. Все это она видела яснее других, ибо
лучше их знала унылое лицо жизни, и теперь, видя на нем морщины раздумья и
раздражения, она и радовалась и пугалась. Радовалась - потому что считала это
делом своего сына, боялась - зная, что если он выйдет из тюрьмы, то встанет
впереди всех, на самом опасном месте. И погибнет.
Иногда образ сына вырастал перед нею до размеров героя
сказки, он соединял в себе все честные, смелые слова, которые она слышала, всех
людей, которые ей нравились, все героическое и светлое, что она знала. Тогда,
умиленная, гордая, в тихом восторге, она любовалась им и, полная надежд,
думала:
«Все будет хорошо, все!» Ее любовь - любовь матери -
разгоралась, сжимая сердце почти до боли, потом материнское мешало росту
человеческого, сжигало его, и на месте великого чувства, в сером пепле тревоги,
робко билась унылая мысль:
«Погибнет… пропадет!..»
14
В полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и,
сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое лицо, искала случая передать
ему записку, крепко сжатую между пальцев.
- Здоров, и все здоровы! - говорил он негромко. - Ну, а ты
как?
- Ничего! Егор Иванович скончался! - машинально сказала она.
- Да? - воскликнул Павел и тихо опустил голову.
- На похоронах полиция дралась, арестовали одного! -
простодушно продолжала она. Помощник начальника тюрьмы возмущенно чмокнул
тонкими губами и, вскочив со стула, забормотал:
- Это запрещено, надо же понять! Запрещено говорить о
политике!..
Мать тоже поднялась со стула и, как бы не понимая, виновато
заявила:
- Я не о политике, о драке! А дрались они, это верно. И даже
одному голову разбили…
- Все равно! Я прошу вас молчать! То есть молчать обо всем,
что не касается лично вас - семьи и вообще дома вашего!
Чувствуя, что запутался, он сел за столом и, разбирая бумаги
уныло и утомленно добавил:
- Я - отвечаю, да…
Мать оглянулась и, быстро сунув записку в руку Павла,
облегченно вздохнула.
- Не понимаешь, о чем говорить… Павел усмехнулся.
- Я тоже не понимаю…
- Тогда не нужны и свидания! - раздраженно заметил чиновник.
- Говорить не о чем, а ходят, беспокоят…
- Скоро ли суд-то? - помолчав, спросила мать.
- На днях прокурор был, сказал, что скоро…
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим
слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой
же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно
отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему
приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким
говорила ненужное и неинтересное, продолжала:
- Крестника твоего видела…
Павел пристально взглянул ей в глаза, молча спрашивая. Желая
напомнить ему о рябом лице Весовщикова, она постучала себя пальцем по щеке…
- Ничего, мальчик жив и здоров, на место скоро определится.
Сын понял, кивнул ей головой и с веселой улыбкой в глазах
ответил:
- Это - хорошо!
