- Нет, нет! - заговорила она, отрицательно качая головой, -
Не могу поверить. Они - за совесть.
- Про кого говоришь? - задумчиво спросил Рыбин.
- Про всех… про всех до единого, кого видела!
- Не туда глядишь, мать, гляди дальше! - сказал Рыбин,
опустив голову.
- Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего
не знают. Они верят - так надо! А может - за ними другие есть, которым - лишь
бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет…
И, с тяжелым убеждением крестьянина, он прибавил:
- Никогда ничего хорошего от господ не будет!
- Что ты надумал? - спросила мать, снова охваченная
сомнением.
- Я? - Рыбин взглянул на нее, помолчал и повторил: - От
господ надо дальше. Вот.
Потом снова помолчал, угрюмый.
- Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в
это дело - гожусь, - знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не
могу я верить, должен уйти.
Он опустил голову, подумал.
- Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ.
Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет - он пути себе откроет. Вот я и
буду стараться, чтобы понял - нет у него надежды, кроме себя самого, нету
разума, кроме своего. Так-то!
Ей стало жаль его, она почувствовала страх за этого
человека. Всегда неприятный ей, теперь он как-то вдруг стал ближе; она тихо
сказала:
- Поймают тебя…
Рыбин посмотрел па нее и спокойно ответил:
- Поймают - выпустят. А я - опять…
- Сами же мужики свяжут. И будешь в тюрьме сидеть…
- Посижу - выйду. Опять пойду. А что до мужиков - раз
свяжут, два, да и поймут, - не вязать надо меня, а - слушать. Я скажу им: «Вы
мне не верьте, вы только слушайте». А будут слушать - поверят!
Он говорил медленно, как бы ощупывая каждое слово, прежде
чем сказать его.
- Я тут, последнее время, много наглотался. Понял кое-что…
- Пропадешь, Михаиле Иванович! - грустно качая головой,
молвила она.
Темными, глубокими глазами он смотрел на нее, спрашивая и
ожидая. Его крепкое тело нагнулось вперед, руки упирались в сиденье стула,
смуглое лицо казалось бледным в черной раме бороды.
- А слыхала, как Христос про зерно сказал? Не умрешь - не
воскреснешь в новом колосе. До смерти мне далеко. Я - хитрый!
Он завозился на стуле и не спеша встал.
- Пойду в трактир, посижу там на людях. Хохол что-то нейдет.
Начал хлопотать?
- Да! - сказала мать улыбаясь.
- Так и надо. Ты ему скажи про меня. Они медленно пошли
плечо к плечу в кухню и, не глядя друг на друга, перекидывались краткими
словами.
- Ну, прощай!
- Прощай. Когда расчет берешь?..
- Взял.
- А когда уходишь?
- Завтра. Рано утром. Прощай!
Рыбин согнулся и неохотно, неуклюже вылез в сени. Мать с
минуту стояла перед дверью, прислушиваясь к тяжелым шагам и сомнениям,
разбуженным в ее груди. Потом тихо повернулась, прошла в комнату и, приподняв
занавеску, посмотрела в окно. За стеклом неподвижно стояла черная тьма.
«Ночью живу!» - подумала она.
Ей было жалко степенного мужика - он такой широкий, сильный.
Пришел Андрей, оживленный и веселый. Когда она рассказала
ему о Рыбине, он воскликнул:
- Ну, и пускай ходит по деревням, звонит о правде, будит
народ. С нами трудно ему. У него в голове свои, мужицкие мысли выросли, нашим -
тесно там…
- Вот - о господах говорил он, - есть тут что-то! -
осторожно заметила мать. - Не обманули бы!
- Задевает? - смеясь, вскричал хохол. - Эх, ненько, деньги!
Были бы они у нас! Мы еще все на чужой счет живем. Вот Никопай Иванович
получает семьдесят пять рублей в месяц - нам пятьдесят отдает. Так же и другие.
Да голодные студенты иной раз пришлют немного, собрав по копейкам. А господа,
конечно, разные бывают. Одни - обманут, другие - отстанут, а с нами - самые
лучшие пойдут…
Он хлопнул руками и крепко продолжал:
- До нашего праздника - орел не долетит, а все-таки вот мы
первого мая небольшой устроим! Весело будет!
Его оживление отталкивало тревогу, посеянную Рыбиным. Хохол
ходил по комнате, потирая рукой голову, и, глядя в пол, говорил:
- Знаете, иногда такое живет в сердце, - удивительное!
Кажется, везде, куда ты ни придешь, - товарищи, все горят одним огнем, все
веселые, добрые, славные. Без слов друг друга понимают… Живут все хором, а
каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут - льются в одну
реку, и течет река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Мать старалась не двигаться, чтобы не помешать ему, не
прерывать его речи. Она слушала его всегда с большим вниманием, чем других, -
он говорил проще всех, и его слова сильнее трогали сердце. Павел никогда не
говорил о том, что видит впереди. А этот, казалось ей, всегда был там частью
своего сердца, в его речах звучала сказка о будущем празднике для всех на
земле. Эта сказка освещала для матери смысл жизни и работы ее сына и всех
товарищей его.
- А очнешься, - говорил хохол, встряхнув головой, -
поглядишь кругом - холодно и грязно! Все устали, обозлились…
С глубокой печалью он продолжал:
- Обидно это, - а надо не верить человеку, надо бояться его
и даже - ненавидеть! Двоится человек. Ты бы - только любить хотел, а как это
можно? Как простить человеку, если он диким зверем на тебя идет, не признает в
тебе живой души и дает пинки в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за
себя нельзя, - я за себя все обиды снесу, - но потакать насильщикам не хочу, не
хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Теперь глаза у него вспыхнули холодным огнем, он упрямо
наклонил голову и говорил тверже:
- Я не должен прощать ничего вредного, хоть бы мне и не
вредило оно. Я - не один на земле! Сегодня я позволю себя обидеть и, может,
только посмеюсь над обидой, не уколет она меня, - а завтра, испытав на мне свою
силу, обидчик пойдет с другого кожу снимать. И приходится на людей смотреть
разно, приходится держать сердце строго, разбирать людей: это - свои, это -
чужие. Справедливо - а не утешает!
Мать вспомнила почему-то офицера и Сашеньку. Вздыхая, она
сказала:
- Уж какие хлебы из несеяной муки!..
- Тут и горе! - воскликнул хохол.
- Да-а! - сказала мать. В памяти ее теперь встала фигура
мужа, угрюмая, тяжелая, точно большой камень, поросший мохом. Она представила
себе хохла мужем Наташи и сына женатым на Сашеньке.
