ГЛАВА 5
Армейский врач
Осенью 1959 года поездом я прибыл на место военной службы в Белоруссию. Это был город Борисов. От Борисова до Минска можно было доехать на поезде за несколько часов. Поездов было много: Ленинград — Минск, Москва — Минск, Москва — Минск — Берлин. Поездов было много, и все останавливались в Борисове. По американским масштабам Борисов не так уж мал. Хотя поменьше Провиденса (штат Род Айлэнд) и Нью-Хэйвена (штат Коннектикут), США. Когда-то Борисов был знаменит своими еврейскими традициями: синагоги, еврейские школы, еврейские магазины. Целые кварталы, были заселены евреями — торговцами или ремесленниками. Синагоги сожгла Революция. Еврейские школы закрыла Советская власть. А евреев — более 20 тысяч — уничтожили немцы. Спаслись только те (немногие), кто успел вырваться и уехать в эвакуацию на Урал, в Сибирь или Среднюю Азию, или кто сражался в рядах Красной Армии или ушел в леса, в партизанские отряды. Были и еврейские партизанские отряды. В городе был привокзальный буфет с неизменным разливным пивом «Жигули», ресторан «Березина», в котором весь офицерский корпус напивался каждый месяц в день зарплаты, Дом Культуры, Парк Культуры, школы, медицинское училище, здания городских и партийных властей, два или три кинотеатра, штаб танковой армии, танковые дивизии и отдельный учебный танковый батальон, церковь (костел и синагога не работали), какие-то заводы и фабрики, в том числе пианинная, спичечная и фарфоровая (с огромным количеством молодых девушек бойкого западно-славянского, а проще, польского типа), два гастронома и книжный магазин.
Река Березина была знаменита тем, что когда Наполеон отступал из России поздней осенью 1812 года, лед под лошадью провалился, и император получил ушибы. Это был дурной знак. Хотя и без этой приметы было ясно, что компания проиграна. В Борисове было несколько современных зданий на улице Ленина, а в основном (как, впрочем и в Провиденсе), город состоял из одноэтажных деревянных домов, окруженных вишневыми и яблоневыми садами.
Танковые дивизии и отдельный учебный батальон располагались на дальних окраинах Борисова, в 3–4 километрах от центра города. Мне предстояло командовать медико-санитарной частью (медсанчастью) при учебном танковом батальоне. Это было одноэтажное строение в дальнем углу территории, которую занимал батальон. У меня был кабинет, в котором я принимал больных солдат, офицеров, офицерских жен и детей. Для этого я был подготовлен как врач широкого профиля. Была в медсанчасти перевязочная, она же операционная комната, она же зубоврачебный кабинет со стоматологическим оборудованием. Было даже гинекологическое кресло. Батальон располагался весьма отдаленно от ближайшего военного госпиталя. Семьи офицеров и старшин-сверхсрочников жили в ДОСАх (дома офицерского состава), стоявших сразу же за оградой нашего батальона. Так что в повседневной жизни я лечил и обитателей ДОСов. Конечно, в тяжелых случаях больных отвозили в военный госпиталь. Был в медсанчасти лазарет на 10 коек, где я лечил солдат и офицеров от пневмоний, тяжелых простудных заболеваний или последствий разнообразных травм. Травмы в танковом учебном батальоне были нередкими. Приходилось накладывать швы, делать гипсовые повязки, а при осложнениях — вскрывать абсцессы. Была в моей медсанчасти аптека, которой командовал пожилой капитан, напоминавший Максима Максимовича из «Героя нашего времени». Звали аптекаря Макар Макарович. Он был неизменно добр ко мне, давал много практических советов, в том числе и медицинских. А я никогда не позволял себе начальственного тона в отношениях с ним. Иногда мы ходили с М.М. обедать в офицерскую столовую. Я обычно заходил за ним в аптеку, и, случалось, он наливал по стопочке спирта, разведенного глюкозой, и мы выпивали за все хорошее. В штате медсанчасти, кроме того, служили: вольнонаемная сотрудница на должности фельдшера, жена одного из офицеров батальона, сержант — медицинский инструктор и солдат — санитар. Забавной фигурой был санитар, на гражданке ветеринарный техник по фамилии Вестунов. Он выполнял роль моего ординарца и в случае тревоги или какого-то серьезного случая бежал за мной через лес в город. Я снимал комнату в одноэтажном доме в центре Борисова. Дело в том, что я привез из Ленинграда свою библиотеку, главным образом, стихи, и с самого начала решил хотя бы по вечерам жить вне военного городка, принадлежать себе: читать, писать стихи и письма друзьям, отцу, маме, моему другу Борису Смородину. В офицерском общежитии сосредоточиться было невозможно. Я иногда заходил к своим приятелям — молодым офицерам и постоянно наблюдал пьянство, картежную игру, гульбу, ссоры, чуть не доходившие до пальбы.
С Вестуновым связана история перезахоронения неизвестного солдата. Однажды в конце октября, то есть после того, как я прослужил не больше месяца, дивизионный эпидемиолог поручил мне вместе со специальной командой солдат и офицеров эксгумировать останки неизвестного солдата, могилу которого случайно обнаружили неподалеку от Борисова. Нацелив на меня биллиардный шар бритой головы, дивизионный эпидемиолог наставлял, каким надо быть бдительным, чтобы при вскрытии могилы избежать заражения чумой, сибирской язвой и прочими особо опасными инфекциями.
Мы загрузили в зеленую санитарную машину с красными крестами лопаты, ломы, веревки, новый гроб, хлорную известь (для дезинфекции) и отправились за город. На краю леса, недалеко от берега реки Березины стоял деревянный кол с перекладинкой, на которой было написано: «сержант Комаров, геройски погиб 22/Х, 1944 г.» и нарисована пятиконечная звезда. Солдаты принялись раскапывать могилу. Показались сгнившие доски. Их осторожно откинули. Открылась горстка почерневших костей, красные пластиковые лычки, оставшиеся от правого и левого погонов, чуть пониже черепа, и темно-багровый комок сердца. Сердце как будто бы не истлело, единственное от всего тела солдата. Мы все замерли, пораженные. Я дал команду перенести останки в привезенный гроб. Никто не шелохнулся. Я спросил: «Кто может сделать это добровольно?» Вестунов ответил: «Разрешите мне, доктор?» (Я старался приучать моих подчиненных обращаться ко мне по-цивильному). «Приступайте!». Вестунов переложил кости и череп, и даже пластиковые лычки в гроб. Осталось сердце. Вестунов скинул рукавицы, осторожно взял в ладони сердце погибшего солдата и переложил в гроб. Это было нарушением всех эпидемиологических инструкций. Но иначе он не мог. Сердце можно было перенести только на ладонях. Это было мистикой: сердце пролежало в земле пятнадцать лет и не истлело. Но случай подтвердил, что есть наука и есть мистика. Хотя мы не научились еще видеть в мистическом — проявление законов природы.
В 1976 году я отправился в Пушкинские горы поклониться могиле Поэта. Там я узнал историю, которая подтвердила мое предположение, что в человеческом сердце есть нечто особенное, нетленное. Какие-то сверхактивные ферменты? Антимикробные вещества, вроде лизоцима, подобные антибиотикам? Кстати, английский микробиолог А. Флеминг вначале открыл антимикробное вещество — лизоцим в человеческих слезах, а потом пенициллин в плесени. Директор Пушкинского заповедника С. С. Гейченко рассказал мне, что в 1944 году при отступлении из России немцы решили взорвать могилу Пушкина. Мины были заложены. Бой с подоспевшими советскими саперами оказался тяжелым. Погибло много солдат. Немцы успели взорвать мину, разрушившую часть могилы. После боя нужно было срочно перезахоронить останки Пушкина, поправить могилу, поставить памятник на новый фундамент. Гроб, а, вернее, полуистлевшие доски перенесли в монастырь. Когда доски сняли, на присутствовавших глянуло живое лицо Пушкина. Чуть ниже лежало сердце. Казалось, время не тронуло живого лица и горячего сердца Поэта. Но когда попытались переложить останки в новый гроб, лицо и сердце обратились в прах. Как будто видение исчезло. Ведь к тому времени со смерти Пушкина прошло более ста лет.
