Проникновенен рассказ Вячеслава Иванова о ее последних минутах, сохранившийся в передаче Максимилиана Волошина: «Вячеслав лег с ней на постель, поднял ее. Она прижимала его, легла на него и на нем умерла. Когда с него сняли ее тело, то думали, что он лежит без чувств. Но он встал сам, спокойный и радостный. Ее последние слова были: „Возвещаю вам великую радость: Христос родился“. Потом открылись новые подробности. „Тут я простился с ней, – рассказывал Вячеслав Иванов. – Взял ее волосы. Дал ей в руки свои. Снял с ее пальца кольцо – вот это с виноградными листьями, дионисическое, и надел его на свою руку. Она не могла говорить. Горло было сдавлено, распухло. Сказала только слово: «Благословляю». Смотрела на меня. Но глаза не видели. Верно, был паралич. Ослепла. Сказала: «Это хорошо…» Так я с ней обручился. И потом я надел себе на лоб тот венчик, что ей прислали: принял схиму…“ Похороны состоялись несколько дней спустя в Петербурге. На венке от мужа надпись: „Мы две руки единого креста“».
О возможных причинах смерти Лидии Зиновьевой-Аннибал будет чуть ниже. Вячеслав Иванов безумно переживал смерть супруги. Крест для него был значимым символом, началом жизни. Лидия Дмитриевна так и оставалась для него живой. Во всех его скитаниях рядом с ним был ее портрет, написанный после смерти Маргаритой Сабашниковой. Еще многие годы она являлась ему в снах и видениях, беседовала с ним, давала ему советы. Так, в одно из таких «посещений» «завещала» ему свою дочь, Веру Шварсалон: «Дар мой тебе дочь моя, в ней приду», – что определило последующую личную судьбу Иванова, женитьбу на падчерице, рождение сына Дмитрия. Вскоре после ее смерти поэт дал зарок: написать сорок два сонета и двенадцать канцон, «по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной».
Их знакомство состоялось в 1895 году, когда Зиновьева-Аннибал, «золотоволосая, жадная к жизни, щедрая», с тремя детьми бежала от мужа за границу и там, скитаясь по Европе, встретила «узкоплечего немецкого школяра-мечтателя, втихомолку слагавшего странные стихи, и взяла его, повлекла, поволокла». Эта встреча, по словам самого Иванова, «была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все… обновилось, расцвело, зазеленело». И никогда уже впоследствии не дано было этому «жизненному роману» «замереть в спокойных, дружеских и супружеских отношениях». Вначале поэту казалось, что его чувство – преступная, темная, демоническая страсть, но это была любовь, «которой суждено было… только расти и духовно углубляться». Скоропостижная смерть Лидии Зиновьевой-Аннибал потрясла всех. Помимо того, что она была ярчайшей женщиной своего времени, скреплявшей узами дружбы таких различных людей, как Александр Блок, Максимилиан Волошин, Константин Сомов, Сергей Городецкий, она была и незаурядной писательницей. Вслед за Блоком многие могли повторить: «Того, что она могла дать русской литературе, мы и вообразить не можем». Она сама ощущала себя в преддверии больших свершений. «Я вся в жизни и каких-то далеких и ярких достижениях. Не могу угомониться и состариться», – писала она незадолго до кончины.
Рождение Лидии Зиновьевой-Аннибал как писательницы состоялось после встречи с Вячеславом Ивановым. «Друг через друга нашли мы – каждый себя. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней», – вспоминал он. К сожалению, талант писательницы в этой женщине видели не все, особенно символисты. Андей Белый, недолюбливавший Зиновьеву-Аннибал, считал ее манерной, вычурно-экстравагантной, убеждал читателя, что автор, поддавшись веяниям моды на эротику, не справился со «сложнейшими загадками и противоречиями существования». Еще более непримирим оказался Валерий Брюсов. В письме к Зинаиде Гиппиус он, уговаривая ее взяться за рецензирование, делился своими впечатлениями: «сохранять хладнокровие» при чтении подобных литературных произведений (имелась в виду пьеса Зиновьевой-Аннибал «Певучий осел») «не совсем легко», так как «под прозрачными псевдонимами» пересказываются события из жизни «средового» кружка. В возмущении Брюсова сквозили раздражение и, по мнению современной критики, – зависть. Раздражение по поводу неслыханной смелости, с какою участники «башенных» перипетий обнажали свои отношения. Зависть к свободе естественно проживаемого чувства. Зиновьева-Аннибал, действительно, проживала каждую минуту. Вот ее признание в одном из писем: «Живу как всегда одной минутой и до конца ее пью, на минуту вперед не заглядывая».
Одно из произведений Зиновьевой-Аннибал вызвало поток критики. Речь идет о «Тридцати трех уродах» – на первый взгляд, декларации лесбийской любви, преклонении перед другой женщиной, которое заставляет главную героиню, в конце концов, совершить самоубийство. Произведение это не было посвящено женщине, но об этом также чуть позже.
Зинаида Николаевна Гиппиус отозвалась на просьбу редактора «Весов» и… написала разгромную статью на «Тридцать три урода» как бездарное и оттого «невинное» произведение, найдя повод и ядовито похвалить автора: «Даже моралист не почувствует там никаких „гадостей“, не успеет – так ему станет жалко г-жу Зиновьеву-Аннибал. И зачем ей было все это писать! Ей-богу, она неглупая, прекрасная, простая женщина, и даже писать она умеет недурно».
Недовольство Зинаиды Гиппиус было продиктовано иной (ох, иной!), чем у Зиновьевой-Аннибал, трактовкой страсти. Гиппиус была убеждена, что любое ощущение неудовлетворенности исчезает при влюбленности – чувстве, не похожем ни на какое другое, ни к чему определенному не стремящемся. Гиппиус видела во влюбленности знак «оттуда», обещание чего-то, что может составлять счастье нашего «душе-телесного существа». Пафосные выводы Зиновьевой-Аннибал не могли найти в ней отклик.
Мужчинам же произведение нравилось. Особенно оно нравилось Вячеславу Иванову. По его определению, это было произведение «о трагедии художника жизни, обманутого объектом его искусства, оказавшимся не на высоте замысла творца». «Вера фантастична и прекрасна, – восторгался образом Иванов, – здесь подлинный язык страсти, и он не может не потрясти всякого». Дело в том, что в «Тридцати трех уродах» тесно переплелись темы любви, творчества, красоты, вины, власти, жертвенности и искупления. Героиня романа, актриса Вера, обращающая в свою «веру» – поклонение прекрасному – возлюбленную, решает отпустить ее в «мир». И, дабы увековечить ее красоту, позволяет запечатлеть ее облик на полотнах тридцати трем художникам. Результат ужасен! Дробление красоты ее избранницы на тридцать три изображения, ни в чем не тождественных оригиналу, оборачивается для Веры крахом надежды на возможность сохранения Красоты и Любви в этой жизни. Провиденциальной становится ее фраза: «Все, и высшее, не прочно». Вера творит свою возлюбленную, как Пигмалион творил Галатею. Но произведение, отданное толпе, зрителю, уже не принадлежит создателю и прекращает подлинное существование. Вера погибает.
Правда жизни заключалась в том, что произведение было посвящено Иванову и было обращено лично к нему, являясь как бы предупреждением о возможном исходе дионисийских экспериментов. В семейном союзе Иванова и Зиновьевой-Аннибал некоторое время существовали и «третьи лица»: поэт Сергей Городецкий, а также жена поэта Волошина Маргарита Сабашникова. Вера, героиня Зиновьевой-Аннибал, отдает свою любимую другим, но не выдерживает испытания и кончает с собой. Похожая история произошла и с самой Зиновьевой-Аннибал. То, что бывает написано, порой осуществляется по странным необъяснимым законам. Она «сгорела», буквально в одночасье, от скоротечной скарлатины.
