Причем если с одной стороны земских начальников упрекали в произволе и самодурстве, то с точки зрения МВД претензии к земским начальникам были совсем иные:
«Первая ревизия земских начальников, охватившая 24 уезда, расположенные в трех губерниях, была произведена лишь в 1904 г., т. е. спустя 15 лет после их учреждения, причем она сразу обнаружила множество вопросов, настоятельно требовавших компетентного разрешения. Выяснилось, между прочим, что надзора за деятельностью земских начальников почти вовсе не существовало иначе, как в порядке рассмотрения поступающих от заинтересованных лиц жалоб на их решения и действия. Происходило это вследствие того, что лица, на которых возложен был законом этот надзор, уездные предводители дворянства, за редкими исключениями не только его не осуществляли, но всемерно его избегали по той простой причине, что подведомственные им земские начальники были одновременно и теми лицами, от которых в значительной степени зависело само избрание уездных предводителей. Выяснилось, кроме того, что главный дефект большинства земских начальников состоял не в том, что они проявляли какой-то ничем не сдерживаемый произвол по отношению к местному населению, а в том, что они были склонны к бездействию. Глубокая провинциальная лень, сдобренная доброй дозой индифферентизма к порученному делу, – вот была отличительная черта многих, если не большинства, земских начальников».
(В. И. Гурко)
В общем, почтения к власти данные господа не прибавляли.
Вообще-то крестьяне даже законодательном уровне были «гражданами второго сорта».
«…На крестьянское население не были распространены общие гражданские законы, и по отношению уголовных для них были сохранены особенности (между прочим, телесные наказания по приговорам крестьян), но все-таки на них были распространены общие судебные и административные организации (мировой суд). После проклятого 1 марта…
[14] участие крестьян в земстве ограничено. Мировые судьи были для крестьянского населения заменены земскими начальниками. На крестьянское население, которое, однако, составляет громаднейшую часть населения, установился взгляд, что они полудети, которых следует опекать только в смысле их развития и поведения, но не желудка… Земские начальники явились и судьями, и администраторами, и опекунами. В сущности, явился режим, напоминающий режим, существовавший до освобождения крестьян от крепостничества, но только тогда хорошие помещики были заинтересованы в благосостоянии своих крестьян, а наемные земские начальники, большей частью прогоревшие дворяне и чиновники без высшего образования, были больше заинтересованы в своем содержании… Для крестьянства была создана особая юрисдикция, перемешанная с административными и попечительскими функциями – все в виде земского начальника, крепостного помещика особого рода. На крестьянина установился взгляд, что это, с юридической точки зрения, не персона, а полуперсона. Он перестал быть крепостным помещика, но стал крепостным крестьянского управления, находившегося под попечительским оком земского начальника. Вообще его экономическое положение было плохо, сбережения ничтожны… Государство не может быть сильно, коль скоро главный его оплот – крестьянство – слабо. Мы все кричим о том, что Российская империя составляет 1/5 часть земной суши и что мы имеем около 140 000 000 населения, но что же из этого, когда громаднейшая часть поверхности, составляющей Российскую империю, находится или в совершенно некультурном (диком) виде, или в полукультурном, и громаднейшая часть населения, с экономической точки зрения, представляет не единицы, а полу– и даже четверти единиц».
(С. Ю. Витте)
Будни общины
Пришла пора рассказать о том, как функционировала община.
Никаким законом периодичность переделов земли в общине не устанавливалась, это решали сами крестьяне. Где-то переделы проходили чаще, где-то – реже, местами вообще не проводились. Такой вариант назывался подворным хозяйством. Последнее было распространено в Сибири и на юге. То есть там, где земли было больше.
Распределялись же наделы по количеству работников. Таковым считался любой общинник мужского пола, независимо от возраста.
При этом не стоит думать, что наделы после очередного передела напоминали сегодняшнее садоводство или коттеджный поселок – тут моя земля, а за забором – твоя. Если бы. Дело в том, что земля-то разная. Хорошая и не очень, «удобья» и «неудобья». Так что крестьянские наделы состояли из нескольких разбросанных по всей общинной земле кусочков. Кстати, в подворном хозяйстве было то же самое.
И это не только затрудняло обработку земли, это вынуждало крестьян «шагать в ногу». К примеру, в большинстве крестьянских хозяйств применялась трехпольная система. Треть земли отводилась под посевы озимых, треть – яровых, треть находилась под «паром». То есть земля на этих участках «отдыхала». Как правило, землю под паром использовали в качестве общественного пастбища.
То есть отдельный хозяин не мог применить более прогрессивную технологию – он вынужден был делать то же, что и все. На это и обращали внимание сторонники разрушения общины – на то, что она давит инициативу.
«В результате получалось, что крестьянин не столько работал, сколько мотался между полями. Кроме того, ухудшалась обработка земли. Например, на полоске невозможны были поперечная вспашка и боронование, которые усиливали плодородие полей. Земля на таких участках была просто обречена на дурную обработку. Это и есть чересполосица во всей своей красе.
…
Еще одно проклятье общины – пресловутая “общинность”, то есть необходимость каждому человеку “делать, как все”. Если бы речь шла только о накопленной веками мудрости и сельскохозяйственных приемах – так и слава Богу. Но кроме них существовали еще и накопленные веками суеверия, местные праздники, сопровождаемые пьянками, иной раз многодневными. И все это приходилось соблюдать, иначе прослывешь “не таким, как все”, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Какие тут передовые приемы, какие эффективные технологии».
(Е. Прудникова)
Как видим, община являлась отнюдь не «патриархальным раем», каковой её считали как революционеры народники, так и консерваторы. Но, тем не менее, это терпели. А почему?
«Общинное право запрещало продавать и даже закладывать землю – это, конечно, стеснение. Почему же крестьяне его поддерживали? Потому что знали, что в их тяжелой жизни чуть ли не каждый попадет в положение, когда отдать землю за долги или пропить ее будет казаться наилучшим выходом. И потерянное не вернешь. Не вполне распоряжаться своим урожаем, а сдавать в общину часть его для создания неприкосновенного запаса на случай недорода – стеснение. Но в каждой крестьянской семье была жива память о голодном годе, когда этот запас спасал жизнь (хотя бы память о страшном голоде 1891 г.). И это тоталитарное общинное правило, гарантирующее выживание, ценилось крестьянами выше глотка свободы. Как говорили сами крестьяне: “Если нарушить общину, нам и милостыню не у кого попросить будет”».
