Историк Сергей Троицкий «искал нити, соединявшие прошлое с ещё более далёким прошлым и с будущим»
[194]. Свой метод он называл «разрыванием могил». Это было очень смело, особенно в условиях тотального господства марксистко-ленинского взгляда на исторический процесс. Любой современник Трифонова прекрасно понимал, что метод «разрывания могил» не имеет ничего общего с официальной теорией общественно-экономических формаций и не предполагает изучения классовой борьбы как движущей силы истории. Вспоминает академик Аполлон Борисович Давидсон: «В те времена историков призывали изучать процессы общественного развития, формации, классовую борьбу — разумеется, с марксистских позиций. А сами люди оказывались вне поля зрения. Их повседневная жизнь, характеры. Кое-что, конечно, допускалось. Сталину, например, захотелось, чтобы возвеличивали роль личностей в истории. И появился „Наполеон“ академика Тарле. „Пётр I“ Алексея Толстого. Но это были исключения»
[195]. Я прочитал повесть «Другая жизнь», когда учился на пятом курсе философского факультета МГУ. Мои однокурсники взахлёб читали номер «Нового мира», где была напечатана эта повесть. Когда я дождался своей очереди, получил толстый журнал в голубой обложке и, наконец, прочитал «Другую жизнь», в моём сознании произошла самая настоящая сшибка: в советском журнале были напечатаны мысли, явно противоречившие советской же философской науке и официальному взгляду на историю. Советский историк в принципе не мог так рассуждать! Разумеется, при известной ловкости и умении говорить намёками можно было вполне легально излагать взгляды, фактически не имеющие ничего общего с ортодоксальным марксизмом, но нельзя было этот марксизм ревизовать и подвергать сомнению, а именно это и делал Юрий Валентинович Трифонов устами своего героя.
Думающие учёные прекрасно понимали, что ортодоксальный марксизм отнюдь не является универсальным методом познания в гуманитарных науках. Когда уже на излёте оттепели Арон Яковлевич Гуревич был принят на работу в Институт философии Академии наук СССР, историка поразила теоретическая «всеядность» его новых коллег. «Рассказывали о каком-то французском философе (впрочем, наверное, это легенда), который приехал тогда в Москву, общался с разными философами от Константинова, Юдина, Митина до Межуева, Келле, Левады и сказал, что он нашёл тут и неокантианцев, и позитивистов, и логических позитивистов, и гегельянцев, и младогегельянцев и проч. Единственное направление, которого он не обнаружил, — это марксизм»
[196]. Однако ни один из них не отваживался на явное противоборство с ортодоксальным марксизмом как официальной идеологией и в обязательном порядке ссылался на Маркса, Энгельса и Ленина. Объём знаний, полученных в советской высшей школе, легко позволил сделать мне этот вывод. Сложнее было с другим: понять, каким образом историк Троицкий пришёл к этой нетривиальной для советского учёного мысли, или, пользуясь терминологией тех лет, каков был генезис его мировоззрения. Ни один из моих университетских преподавателей не писал и не говорил ничего подобного. Ясно было лишь одно, что Трифонов вложил в уста своего героя собственный взгляд на историю. Спустя какое-то время, уже учась в аспирантуре, я установил и несомненное родство этой важнейшей для Трифонова идеи со «Студентом» Чехова и «Философией общего дела» Николая Фёдоровича Фёдорова (1828–1903), оригинального русского мыслителя-энциклопедиста и утописта, влияние которого испытали на себе Фёдор Достоевский, Лев Толстой, Валерий Брюсов, Александр Блок, Андрей Белый, Циолковский, Вернадский. После того как в аспирантском зале Научной библиотеки МГУ я прочёл первое издание «Философии общего дела», генезис идеи «разрывания могил» стал мне ясен. В итоге и я ощутил в себе эту непрекращаюшуюся нить, идущую из прошлого в будущее, ощутил собственную включённость в историю.
Однако вернёмся к герою «Другой жизни». В те годы, когда писалась эта повесть, даже школьники старших классов были приучены рассуждать и писать сочинения о «типичных представителях», в качестве таковых выступали Онегин, Печорин, Рудин, Базаров… В ряду этих литературных персонажей может быть помещён и Сергей Троицкий как типичный представитель той категории советских интеллигентов, которых мы именуем шестидесятниками. Он живёт исключительно духовной жизнью и не обременяет себя проблемами быта, он дорожит своими идеями, но не умеет их защищать, вольготно ощущая себя в мире идей, он не даёт себе труда вникнуть в реальную жизнь и понять законы самоорганизации сообщества, к которому он принадлежит. Подобно своему предку — шестидесятнику XIX века — он не стремится приобщиться к «казённому пирогу», одинаково презирая как мещан, так и карьеристов. Он — убеждённый бессребреник. Но это его качество является оборотной стороной эгоцентризма. Как вспоминала о Сергее Ольга Васильевна, его любящая жена: «Он делал то, что ему нравилось, и не делал того, что не нравилось. Кстати, тут крылись причины его вечных недоразумений»
[197]. А его желание при любых обстоятельствах места и времени оставаться бессребреником фактически обрекает его близких на постоянное безденежье и убогое существование. Под стать Сергею был и его друг детства и коллега по работе Фёдор Праскухин, трагически погибший в автокатастрофе. Праскухин, хотя и был учёным секретарём института, имевшим немалые возможности для решения своих личных проблем, этими возможностями не воспользовался. Его вдова Луиза и двое детей живут в старой квартире: «…стали вспоминать Федину доброту, привычку помогать людям и заодно уж, с оттенком умиления, — его бесхозяйственность и непрактичность, чем он действительно отличался. Луиза неожиданно расплакалась и стала жаловаться на всё подряд: никуда дальше Крыма не ездили, не было у него хорошего зимнего пальто, квартиры не поменял, всё хотел поменять через бюро обмена, а почему не добиться на работе, как все добиваются? Теперь уж надеяться не на что»
[198]. В начале 70-х такое поведение уже воспринималось как анахронизм: на словах интеллигентная публика ещё была способна одобрительно относиться к персонажам, подобным Феде, но в ситуации реального жизненного выбора предпочитала поступать иначе и не забывать о своих интересах. Федя Праскухин олицетворял собой уходящую натуру.
Такими же были и родные Сергея: «Какая-то внутренняя несуразность и желание делать только то, что им нравилось, губили этих людей…»
[199] И хотя они сами считали своё поведение несомненной доблестью, как правило, их поступки были продиктованы инфантилизмом и эгоизмом. Неистребимое желание делать только то, что нравится, позволяло этим людям сбросить с себя груз ответственности не только за своё будущее, но и за судьбу своих близких. «Неудачи из года в год добивали его, вышибали из него силу, он гнулся, слабел, но какой-то стержень внутри его оставался нетронутым — наподобие тоненького стального прута, — пружинил, но не ломался. И это было бедой. Он не хотел меняться в своей сердцевине, и это значило, что, хотя он мучился и много терпел от неудач, терял веру в себя, увлекался нелепейшими безумствами, заставлявшими думать, что у него помутился разум, приходил в отчаянье и терзал всем этим своё бедное сердце, он всё же не хотел ломать то, что было внутри его, такое стальное, не видимое никому. А она всё равно любила его, прощала ему и ничего от него не требовала»
[200].
