Напоследок я зашел на официальный сайт города З*** – разумеется, уже существовал и такой – и забил в поисковике фамилию Рыжова. Кто знает – может, наша маменька где-то в нем и упоминается. Карьеры при советской власти с дочкой-воровкой она, понятно, не сделала, – да только коммунизм уж восемнадцать лет как кончился… Черт, отчего же я ни разу не спросил у Натальи, кем работает ее мать? Да что там говорить! Я не знал, где она сама трудится! Покорно носил на ушах лапшу, что она мне вешала…
Компьютер разработал мне маршрут – из моего поселка в подмосковный З***, – минуя столицу и пробки.
И утром я покатил – навстречу основному потоку рвущихся в Златоглавую: по Осташке, «пьяной дороге», Дмитровке, потом свернул на бетонку… Ехал вальяжно, неспешно, беспробочно… И все отчетливее всплывали в памяти детали, связанные с той поездкой в З***. Припомнил я, какая была строгая и надменная Наташина бабушка – настоящая королева в изгнании… И какой замученной и горестной показалась мне ее мать… Однако же ничего тогда не заподозрило мое сердце, не дернулось, не всколыхнулось… Подумалось и о том – теперь я вспоминал об этом с грустной улыбкой, – что я мысленно примерял ту женщину на роль своей будущей тещеньки, а вот не сложилось… А уже когда въехал в город – еще одно воспоминание вспыхнуло в мозгу: как я бродил по улочкам, взбивал ногами опавшие листья и проверял чужую мысль о том, что цивилизованность города определяется возможностью испить в нем кофею…
Тут уж мне ничего не оставалось, как засечь время и отыскать в З*** какой-нибудь общепит…
Он и обнаружился через две минуты, и милая барменша неспешно сварила мне двойной, не жалея заварки. Вдруг – странная аберрация памяти – показалось, что эта девушка может быть подругой Натальи: ее одноклассницей или, скажем, петь вместе с ней в хоре. Чтобы отогнать наваждение, я спросил у девушки, какого она года рождения, а она, мило краснея, ответила: восемьдесят девятого… Она годилась и мне, и Наталье в дочки.
Ох, воистину – кофе есть, а счастья нет…
И на что он мне, тот кофе, если жизнь прошла, а любви не случилось?
Навигатор точно вывел меня на улицу Либкнехта. Она показалась мне почти незнакомой. Вот вроде бы четыре двухэтажных дома, по разные стороны улицы. Да, те самые. Они и тогда выглядели неновыми, а теперь совсем дряхлые, несмотря на то, что года три-четыре назад их взбадривали: перекрашивали, да и окна на пластиковые сменили… Но какой, спрашивается, из них – дом Наташи? И как мне его выбрать? Я не помнил ни-че-го.
Исчезли лавочки. Двери в подъезды, когда-то деревянные, сменились на металлические, с домофонами. Автомобилей, припаркованных подле, стало раз в десять больше. Однако все так же полоскалось на веревках белье. И на все тех же, кажется, качелях раскатывалась малышня – только теперь уже не семьдесят восьмого, а ноль седьмого года рождения…
Когда ты хочешь что-то узнать от людей – я понял это, еще работая в «Фитиле» и криминальным репортером, – не надо придумывать, кто ты и зачем тебе это надо: лучше рассказывать все, как есть. Ведь встреча с журналистом для многих становится самым ярким событием недели – а может, и жизни. Тем более что моя нынешняя история явно попахивала латиноамериканским сериалом: я ищу свою любовь, с которой не виделся двадцать пять лет… «Двадцать пять» – хорошее число: звучит, запоминается, не то что «двадцать восемь»… Итак, я ищу свою старую любовь, я с тех пор так и не женился – Наталья Рыжова, она жила в одном из этих домов, что с ней сейчас, вы не знаете? А может, помните, что стало с ее мамой и бабушкой?
Расспрашивать надо как минимум моих ровесников, а лучше даже людей постарше. И мне потребовалось сделать над собой усилие, чтобы понять, что пятидесятилетние жители выглядят совсем не так, как стильная и ухоженная Надежда, а много, много хуже. Грубо говоря, мой теперешний контингент – полные развалины.
Еще одно воспоминание вдруг вспыхнуло в голове: я сижу на лавочке в этом дворе и расспрашиваю о Наталье бабулю в телогрейке… А потом из окна высунулась женщина в бигуди и погнала мою собеседницу домой… Поразительно много воспоминаний вдруг обрушивается на тебя, когда ты оказываешься на том же самом месте и занят тем же самым делом: ищешь любовь.
Во дворе я встретил и опросил старушенцию, возвращающуюся из магазина. Она мою историю выслушала с жадным интересом, однако с разочарованием заявила, что фамилию Рыжова слышит впервые. И отправила меня к Вере, Вере Петровне:
– Она здесь всю жизнь проживает, с пятидесятого года, – наверняка знает. Хочешь, я тебя к ней проведу, а то ведь и не откроет, страсть как маньяков боится.
И почапала на второй этаж со мной.
Дома у Веры Петровны пахло старостью: валокордином, затхлостью, пылью. Она долго не могла поверить в мою историю и даже потребовала предъявить паспорт. (Вот и другая примета времени, не из лучших: пенсионеры боятся впускать к себе в дом незнакомцев, а когда не боятся – расплачиваются, становясь жертвами ограблений или афер.)
Я разложил перед дамой на столике не только свою краснокожую паспортину, но и три удостоверения члена творческих союзов: писателей, журналистов и кинематографистов, и тогда Вера Петровна, мало сказать, растаяла, – зауважала меня безмерно.
Одышливо, на опухших ногах, она отвела нас с моей спутницей (которую звали тетей Пашей) на кухню и стала предлагать чаю с карамельками.
На секунду дама показалась мне если не той самой старушкой в телогрейке, с коей мы вели неспешную беседу тогда на лавочке (та уж, наверно, обрела свой последний приют), то, на худой конец, ее дщерью в бигуди, что звала бабулю из окна.
– Рыжовы? Конечно, знаю! Дочку-то их посадили.
– А откуда вы знаете, что посадили?
– Да как же! Все знают! Сначала девчонку в универмаге под растрату подвели, а потом она вышла, но здесь почти не появлялась, в Москве жила, а после вдруг снова сидит. Уж не знаю, – женщина понизила голос, – за что второй раз забрали… Говорят, налеты на торгашей устраивала. Тут уж ей большой срок дали…
Тетя Паша слушала ее, открыв рот. Видать, среди бабок с Либкнехта Вера Петровна была в большом авторитете.
– А откуда вы знаете, что арестовали? Срок дали? Вы что – сами видели, как на нее наручники надевали? Или родители Наташины рассказывали, что передачи ей возят?
Одышливые старушенции не терпят, когда им возражают. Они сразу начинают краснеть и повышать голос.
– Как же, от ее мамани – а от бабки тем более – дождешься, чтоб рассказали!.. Бабка, покойница, вообще царица была! Ходила, нос выше головы!
– А с чего ж вы взяли, что – ее арестовали?
– Да как иначе, если к ним тогда участковый чуть не день через день ходил? Чуть не засада у них тут сидела?! «Волга» черная с оперативниками в штатском?! А мать с бабкой как тени ходят, рыдают, и все к ним «Скорые» ездят?!
– Нет, а вы сами видели, как ее, арестованную, вели? – продолжал провоцировать я.
Хороший метод добычи информации – завести собеседника. Человек в гневе порой проговаривается о том, о чем в спокойном состоянии промолчал бы в тряпочку. Тетя Паша со священным ужасом наблюдала, как я перечу сиятельной Вере Петровне.
