Возле неё на полу сидели маленькие собаки — левретки, болонки, мопсы — почти с десяток. Она пила кофе и бросала куски печенья и сахара своим любимицам.
Иван Иванович сощурился, пристально посмотрел на большой кусок печенья, кинутый собаке, подхватившей его на лету, и произнёс так, словно говорил это себе, мысленно:
— Забота бастарда
[42] — заботиться о таких же бастардах, как он...
Екатерина сразу посерьёзнела.
— Неужели до сих пор мучает эта мысль?
— Да нет, не мучает, а сделать что-то для бастардов необходимо...
— Уж и проект дома принёс? — опять усмехнулась Екатерина.
— Да какой! — обрадовался Иван Иванович повороту разговора.
Он легко вскочил с кушетки, на которой сидел, и на краю маленького стола развернул рулон плотной толстой бумаги. На нём были какие-то чертежи, какие-то крохотные домики, аллеи, густо закрашенные оранжевой краской.
— Иван Иванович, сам видишь, нет у казны денег на твой Воспитательный дом...
— Похожу, пособираю, подкину своих денежек, да и ты что-либо дашь — вот и выстроим в Москве образцовый Воспитательный дом, всей Европе на зависть и удивление...
— Ладно, — смягчилась Екатерина, — мы об этом ещё поговорим. Скажи лучше, как здоровье?
— А что мне сделается? Видишь, я какой, могуч, как дуб...
— Да вроде прибаливать начал? — снова заботливо спросила Екатерина. — Если что, придворного врача Роджерсона вызывай, не стесняйся, а то ведь я тебя знаю, стараешься обходиться своими силами...
— Спасибо, матушка, за заботу, — улыбнулся Иван Иванович, — только ты и позаботишься, а больше и некому...
Она лукаво взглянула на него, словно напоминая о дочери Бецкого, которую недавно взяла в фрейлины, но ничего не сказала. Пусть он думает, что лишь она одна беспокоится о его здоровье.
— Ладно, — посерьёзнела Екатерина, — давай посмотрим, что ты там, в проекте своём, говоришь...
Она взяла несколько страниц предваряющего чертежи предисловия, прочла — она читала быстро, глаза её ещё не подводили, — и, отложив, снова взглянула на Бецкого.
И он точно процитировал отрывок из всего проекта:
«Дать Воспитательному дому место, называемое Гранатный двор с Васильевским садом, подле Москвы-реки, со всею лежащей около казённой земли, и саму землю, и строения, с отдаточной от Адмиралтейства мельницей, что на Яузе, и старую городскую стену употребить в строение...»
— Да ты наизусть весь проект знаешь! — изумилась Екатерина. — Знать, сильно задевает он твоё сердце, раз так о нём печёшься...
— Попечительский совет устроим такой, чтобы и вельможи пеклись о Воспитательном доме, — оживился Бедкой, — чтобы денежки не жалели для сего учреждения...
— Я так думаю, чтоб главным попечителем был ты, Иван Иванович, потому что никто, кроме тебя, не сумеет и деньги собрать для него, и озаботиться по-настоящему...
— С радостью возьмусь, матушка-государыня. — Бецкой поднялся и поднёс к губам руку Екатерины. — А в совет попечителей пригласим и Григория Орлова, и Никиту Ивановича Панина, и Голицына. Ещё есть задумка у меня: пригласить туда Сумарокова и Кокоринова, чтобы мыслили о пользе этого дела. Они сумеют распространить слух о доме да и помогут советом и трудами своими.
— Хорошо думаешь, Иван Иванович. Дай тебе Бог здоровья.
Екатерина поднялась, распахнула двери и выпустила всех своих собак в приёмную. Собаки, радостно рыча и заливисто лая, понеслись по коридорам к выходу на улицу.
Бецкой церемонно откланялся, снова поцеловал руку Екатерины и отправился по своим делам, всё такой же статный, стройный и высокий.
Екатерина задумалась. Как же страдал, видимо, он, если и теперь, по прошествии стольких лет, после смены стольких царствований, до сих пор носит в себе эту боль и обиду — бастард! Сколько лет прошло, а не исчезла, не испарилась под бременем годов эта обида на царя Петра, одним росчерком пера убравшего из его фамилии Трубецкой первые три буквы. Тогда, правда, была такая традиция называть побочных детей урезанными фамилиями, но даже и теперь, когда к ней приходили с просьбой восстановить полностью имя и фамилию, она обращала свои взоры только к традициям Петра и не могла нарушить эту традицию. Уж, казалось бы, Бецкой старинный знакомый и даже, можно сказать, предполагаемый отец, но и ему не смела она восстановить фамилию, не решалась перечить воле Петра Первого...
Печатая шумные шаги по дворцовым переходам и галереям, Бецкой думал о том же. Да, Воспитательный дом — это его дань всем тем побочным и незаконнорождённым детям, от чего страдал он весь свой век, от чего даже и теперь ноет его сердце и вспоминаются все претерпеваемые им обиды из-за трёх букв, урезанных Петром Первым. И даже отец не смог добиться, чтобы потомку вернули прозвание Трубецкой, которое носил он сам и которое при всём своём желании не смог оставить в наследство единственному сыну...
А был отец Бецкого — Иван Юрьевич Трубецкой — последним боярином, кому царь Пётр пожаловал боярскую шапку. Так, последним боярином, он дрался вместе с Петром под Азовом, вместе с ним и с потешными раньше солдатами прибыл и под Нарву в начале нового, восемнадцатого века. Не повезло последнему боярину — слишком уж сильны были шведы, разгромили русских начисто, а в плен захватили столько вельмож и офицеров, что больше всего Пётр жалел именно о них: не хватало бывалых начальников над солдатами, теперь приходилось заново учить офицеров и водить всех в бой...
Натерпелся отец в плену — это было ясно из его немногословных рассказов. Но нашлась добрая женщина, пожалела синеглазого красивого русского боярина Трубецкого, перевезла к себе домой, едва только воинственный король Карл Двенадцатый позволил это сделать, выходила, вылечила и от страшной чахотки, и от боевых ран. И влюбилась — больно уж хороши были глаза у отца Ивана.
Да и женщиной она оказалась непростой — была баронессой и в каком-то колене с какого-то дальнего века была и родственницей давно ушедших в небытие королей Швеции. Словом, родственница множеству шведских семейств, всё ещё чтивших родословные.
Она полюбила русского Ивана Трубецкого, через неё он смог получить от родственников деньги, и немалые, и много лет они жили одной семьёй.
Баронесса Вреде всегда знала, что Трубецкой когда-нибудь вернётся домой, в свою Россию, а ей за ним ехать вовсе не пристало — у него в России жена и дочь. Но, родив Трубецкому сына Ивана, она заранее подготовила Ивана Юрьевича, что воспитать его должен именно он, и что фамилию ему должен дать именно он, отпрыск знатного древнего рода...
Сын Иван выдался в отца, даже не в отца, в во всю породу Трубецких: тот же длинный с горбинкой орлиный нос, те же тонкие губы и те же пронзительные тёмно-серые глаза, высокий лоб с пышной гривой тёмных волос.
