Катаев не то чтобы осуждал господина «некто» за эту основательную, мощную роскошь, сколько сопоставлял его запредельный образ жизни со своими «набегами» на Ленинград и шампанскими кутежами «по-купечески» в обществе «знакомых, полузнакомых и совсем незнакомых красавиц»…
Между тем он общался с Толстым и во время загульных визитов «к брегам Невы». В июне 1925 года Толстой благодарил его в письме за «чтение прекрасного рассказа» и зазывал на дачу в Сиверскую — «ягоды, грибы, в речке сомы по пол-аршина… половим раков на воблиную голову».
В августе 1928 года Валентин Петрович сообщал жене: «Получил письмо от Толстого. Этот старый и толстый бандит написал оперу, пишет оперетки и комедию. Сукин сын! Усиленно зовет к себе на дачу. Может быть смотаюсь…»
Катаевское дистанцирование от Толстого ничуть не помешало в 1969 году поэту Борису Чичибабину записать два их имени подряд в небезызвестном стихотворении «Сожаление», которое правильнее было назвать «Обличение»:
Я грех свячу тоской.
Мне жалко негодяев —
как Алексей Толстой
и Валентин Катаев.
Мне жаль их пышных дней
и суетной удачи:
их сущность тем бедней,
чем видимость богаче.
Их сок ушел в песок,
чтоб, к веку приспособясь,
за лакомый кусок
отдать талант и совесть.
Стихи — искренне-размашисты. Но что-то они напоминают — звонкие, как пощечины… По-моему, это все тот же пафос «передовых пролетариев», которые обвиняли Катаева и Толстого в «буржуазности» и «попутничестве». Все та же листовочная, рапповская прямота, по поводу которой, иронизируя над морализаторами в литературе и периодической сменой «общепринятого», еще в 1929-м в анкете журнала «На литературном посту» Катаев замечал: «Горе писателю, если он, пересмотрев вопрос о «хорошо» и «плохо», общепринятое плохое назовет хорошим. Тогда критик-мещанин спешно подвязывает к своему угреватому подбородку внушительную марксистскую бороду и хватает дерзкого за штаны».
«Даешь стулья»
Катаев продолжал беззаботно строчить в газеты и журналы, где сквозь трескучие фразы и гротескные образы несомненно проступали его непростые мысли и наблюдения.
«Выдержал» — о повальном насаждении идеологии и муках обычных людей. Кассир Диабетов ужасно боялся провала перед «комиссией» и беспрерывно зубрил догмы, даты и имена. «Какова будет форма организации в будущем коммунистическом строе? Неизвестно. Кто ренегат? Каутский. Кто депутат? Пенлеве. Кто кандидат? Лафолетг. Кто, несмотря на кажущееся благополучие?.. Польша. Кто социал-предатели? Шейдеман и Носке. Кто Абрамович? Социал-идиот…»
Попытка постичь партийную теорию завершилась помешательством:
«— Как ваша фамилия, товарищ? — спросил председатель комиссии.
— Маркс, — твердо ответил кассир.
— Сколько вам лет?
— Сто.
— Род занятий?
— Служение буржуазии в маске социализма».
Впрочем, в другом фельетоне «Загадочный Саша» Катаев показывал паренька из народа, который, наоборот, ни минуты не готовился к экзамену по алгебре, понадеявшись пройти в вуз на волне своего «правильного происхождения».
«Глаза Саши Бузыкина блеснули невероятным торжеством.
— Член РЛКСМ с тысяча девятьсот двадцать второго года, — отчеканил он, кидая вокруг уничтожающие взгляды. — Пролетарского происхождения. Отец путиловский рабочий, а мать — крестьянка Рязанской губернии».
А вот и Ниагаров — «не человек, а вихрь».
На протяжении нескольких лет «роскошный и шумный» Ниагаров был сквозным героем катаевских фельетонов.
Подключив магию прошлого, этот аферист уверенно командовал приказчиком в магазине с видом «вашсиятельства» и в итоге получил задешево точно сидевший на нем костюм из лучшего материала, а на остаток денег поехал обедать в «Прагу».
Ниагаров — точь-в-точь Бендер — решил обогатиться за счет доверчивых граждан, устроив в громадной аудитории Политехнического музея лекцию на тему «междупланетного сообщения».
Кто-то обратился к нему:
«— Я вас спрашиваю по-человечески: вы знаете, что такое комета?
— А вы знаете? — цинично спросил Ниагаров, играя автоматической ручкой.
Публика с ревом ринулась на эстраду, ломая скамьи.
— Бузя! Тушите свет! — крикнул Ниагаров, пролетая мимо меня как вихрь. — Грузите кассу на извозчика!..
На следующий день он читал лекцию о «проблеме омоложения»».
Ниагаров же, переделывая из года в год, пытался напечатать в газете стишок, но не поспевал за сменой и радикализацией политической повестки. Тут скорее Катаев пародировал время и самого себя. Диалог автора и главреда:
«В долгу ночь на ветке дремлет,
Солнце красное взойдет…
Обрати внимание: «Солнце красное взойдет»!
Птичка гласу Маркса внемлет,
Встрепенется и поет…
— Не пойдет. Нет идеологии. Нет современности. И потом — что это за птичка, которая не знает ни забот, ни труда? В концлагере место такой птичке, а не на страницах советской печати».
Но ведь Ниагаровы половчее успешно множили «актуальные вирши». Да и вообще этот сериал реалистично отражал фантасмагорическую действительность…
В фельетоне «Ниагаров-журналист» тот попробовал себя и в другом жанре: запросто надиктовывал очерк о моряках, химиках, а затем железнодорожниках, щедро рассыпая «специальные термины».
И кстати, разве не ясно, что эти окологазетные сюжеты перекликались с другими, тогда еще не написанными из «Двенадцати стульев»?
Больше того — в фельетоне «Ниагаров-производственник» шарлатан устраивался помощником директора мебельной фабрики «Даешь стулья» и читал рабочим лекцию о том, как мастерить мебель, ничуть не разбираясь в теме.
«Похождения Ниагарова в деревне» — герой дурил и обирал сельских жителей, выдавая себя за важную персону.
Характерно, что Катаев завершил свой ниагаровский цикл в 1927-м, когда Ильф и Петров написали «Двенадцать стульев».
В середине 1920-х годов Катаев, не переставая, писал прозу и при этом кормился от множества фельетонов о всякой всячине.
Он по-прежнему изображал любителей «хорошенькой жизни» — авантюристов и конформистов. Герой рассказа «Экземпляр», верный престолу кавалер ордена Святой Анны 3-й степени, случайно задержанный на улице во время беспорядков 1905-го, впал в летаргический сон и очнулся в Москве спустя 20 лет. Улица ужаснула его повсеместной «освободительной крамолой», обращениями «товарищ», отсутствием у мальчишки-продавца газеты «Русское знамя». Он все порывался спеть «Боже, царя храни», чуть не спятил, упал на колени, но через какое-то время придя в себя, устроился в трест и там за обедом делился с сослуживцами: «Тысяча девятьсот пятый год? Как же, как же! Помню. Даже, можно сказать, лично участвовал в борьбе с самодержавием… И вообще, вихри враждебные веют над нами…» Автор, будто бы напряженно всматривавшийся малышом-одесситом в морской горизонт с мятежным «Потемкиным», черным дымом напитавшим его белый «Парус», прибавлял: «Говорят, что один раз он не без успеха выступал даже на вечере воспоминаний о 1905 годе».
