В 1904-м Катаевы переехали на Маразлиевскую, в дом 54, тогда доходный дом Крыжановского — Аудерского. На этой улице, по преданию, останавливался во время «одесской ссылки» Пушкин. В доме 40 на Маразлиевской, в 1920-м переименованной в Энгельса, располагалось здание ЧК, где нашему герою доведется ожидать смерти.
Потом переехали на Канатную, с нее на Уютную, дальше на Отрадную… В 1912-м Катаевы проживали на улице Успенской. Там располагались Епархиальное женское училище и Свято-Архангело-Михайловский женский монастырь с сиротским приютом. В училище, кроме отца Катаева (он был географом), преподавал и его старший брат Николай Васильевич, а приготовительный класс вела тетя Лиля, Петр Катаев уступил ей и должность делопроизводителя.
Все семейство Катаевых проживало в сиротском приюте у его заведующего протоиерея Григория Никифоровича Молдавского, ожидая, когда будет готов дом Общества квартировладельцев на Пироговской улице. Петр Катаев был в попечительском совете приюта.
В соседнем здании на Успенской улице находилась Стурдзовская община милосердных сестер. Богадельня. Сестры милосердия ухаживали за смертельно заболевшей мамой Вали.
Было время, когда на лето семья обосновалась на пригородном хуторе. Этот сюжет совсем не случайно возник у Катаева в романе «Хуторок в степи» (летом 1915 года в «Одесском вестнике» у него вышел цикл «Стихов с хуторка»).
С 1913 года Катаевы проживали в новеньком многокорпусном доме в стиле модерн на Пироговской, 3, в квартире 56 на четвертом этаже.
…Июльское пекло, стеклянный воздух, задыхаясь, читаю табличку на доме:
«У цьому будинку з 1996 по 1998 р. мешкав громадський діяч, заступник міського голови Ігор Миколайович Свобода який був викрадений i загинув від рук найманих убивць».
Свобода украденная и умерщвленная, летопись девяностых. Перейдя улицу, сворачиваю во двор старого трехэтажного обшарпанного дома — привет из другой эпохи. Ветхие пояса ажурных балконов. Раздавленные ягоды алычи, развешанное белье, разлегшиеся рыжая и черная кошки.
Меня оглядывает крупная старуха в мятом выцветшем платье, сидящая на колоде под широким платаном.
— Скажите, а здесь Катаев родился?
— Да вон тута. — Она показывает на льдистые тусклые окна. — В моей квартире. А мне шо? Да я в ней полвека живу. Ой, да шо в ней такого? Помню, приходил старичок. Походил, побродил, понюхал. Я внутрь не пустила. Здесь стоял, где вы стоите. Почем знаю, кто такой. Говорит: «Я тут жил». Потом сказали: писатель тут жил. Да он уж помер, когда сказали.
Детство
Отец все время учительствовал, тетя тоже, вдобавок занималась маленьким Женей, Валя был днями напролет предоставлен себе, слонялся по городу, водился с хулиганской компанией.
В сущности, он с самого детства попадал в истории.
Когда ему было не больше двух лет, дотянувшись до плиты, опрокинул на себя казанок с кипящим свиным салом. Каким-то образом все вылилось мимо головы, на одежду, и одна лишь капля попала на горло, оставив на всю жизнь отметину.
Эксперименты, физические и химические опыты — удовольствие, в котором он не мог себе отказать. Раз, достав из отцовского комода брикет пороха, вбежал на кухню, отодвинул кастрюлю с борщом и бросил порох на конфорку. «Сноп разноцветного дымного огня полыхнул из плиты почти до потолка».
А может быть, это был не борщ, а лапша, если судить по стихотворению «Бенгальский огонь», где шалости мальчика переплетаются с акциями террористов 1905 года:
К плите. С порошком. Торопясь. Не дыша.
— Глядите, глядите, как ухнет! —
И вверх из кастрюль полетела лапша
В дыму погибающей кухни.
Но веку шел пятый, и он перерос
Террор, угрожающий плитам:
Не в кухню щепотку — он в город понес
Компактный пакет с динамитом.
Еще случай: взяв у одноклассника бутылочку с нефтью, он стал нагревать ее дома на своей лабораторной спиртовой горелке, раздался «громкий выстрел», и жирная вонючая жидкость покрыла все вокруг, включая обои и одеяла.
В этих эпизодах будничный психоаналитик мог бы усмотреть подсознательное желание разрушить окружающий мир и даже самоуничтожиться, но, похоже, здесь было нечто обратное — самоутверждение, упоение своей невредимостью на фоне пожаров, перераставшее в любование ими. Пожары воспринимались как праздничные салюты. Он пробовал реальность на прочность, пытался разъять, но через это хотел постичь ее на пике, в экстремуме, спровоцировать на яростные всплески, чтобы восхититься во всей красочной полноте. Ребенком он возился с огнеопасными элементами, а позднее в своей литературе возился с резким цветом и острыми темами, так утверждая именно жизнелюбие. С каждым благополучно завершившимся «опытом» жизнь все более казалась ему ярким сновидением.
Он был бесцеремонен. На Рождество высыпал на елку два фунта нафталина, изображая снег. Резал для «домашних спектаклей» тетины простыни, так что все заканчивалось скандалом…
Он на всю жизнь сохранил дружбу с верным соратником по проделкам Женькой по прозвищу Дубастый, жившим с ним по соседству. Евгений Ермилович Запорожченко, моряк, после революции обитал то в Загребе, то в Ницце, вернулся на родину только после Второй мировой (участник французского Сопротивления), бывал у Катаева в Переделкине, с душой встречал его в Одессе…
Несложно предположить автобиографизм рассказа «Весенний звон» (начало 1914 года): «Главнейшее наше занятие — это азартные игры: бумажки, спички, «ушки» и… разбой, потому что по временам нам кажется, что мы разбойники: бьем из рогаток стекла, дразним местного постового городового Индюком и крадем яблоки в мелочной лавке Каратинского. Разбоем в основном мы занимаемся поздней осенью, почти каждый день, и заключается это занятие в том, что после обеда мы всей ватагой, или, как у нас называется, «голотой», идем к морю, лазим по пустым дачам, до тошноты курим дрянные папиросы «Медуза» — три копейки двадцать штук — и усиленно ищем подходящую жертву. От подходящей жертвы требуется, чтобы она была слабее нас и молчала, когда ее будут брать в плен и пытать».
Возможно, дичь и дурь происходили не от уличного нахальства, а от повышенной нервности (изнанка нежности, а он был от природы неженка и тосковал по невосполнимой материнской ласке). Дело было не просто в прелести разбойных ватаг, а в чем-то совсем обратном, одиноком, «несоциальном» — лиричности, мечтательности… Это затаенное, то есть собственно художественное пробудилось в нем очень рано.
Катаев таким и прожил — с ранимым нежным нутром, запрятанным в грубый панцирь. Он был закрытым и при этом любил быть в центре внимания (между прочим, если ты застенчив, но оказываешься в центре, многие психологические сложности снимаются).
Мы не раз столкнемся с самым разным Катаевым — цинизм напоказ, увлеченное вспоможение людям вплоть до изменения их судеб, авантюризм и трудоспособность, бешеная энергия и любовь к спокойствию.
