Катаев не воспользовался привилегией жить вместе с офицерами, поселился с солдатами, испытав все тяготы их быта.
Он не забывал и литературу — стихи, рассказы, очерки, пылкие письма с лирическими отступлениями. Позиционное ведение боевых действий этому способствовало. Хотя опасность подстерегала повсюду. Однажды он прохаживался с обнаженным бебутом (чем-то вроде длинного кинжала). Взобрался на вершину бугра, чтобы лучше видеть волшебный снежный пейзаж, и тут засвистели над головой немецкие пули. Канонир кубарем скатился вниз. «Это было мое боевое крещение».
Ирен и ее сестры отдали ему не все письма. Кое-что обнаружено в архиве Одессы. Например, вот это — карандашом, быстрым почерком:
«22 января 1916 года.
Действующая армия. Когда я получил Ваше маленькое славное письмо, ей-богу, был рад, как ребенок. Получил я его вечером. В окопе очень темно, и поэтому прочитал я его кое-как. Насилу дождался утра. Утром пошел бродить подальше от землянок, чтобы остаться с Вашим письмом наедине. Подождите, лучше стихами…
Мне было странно, что война,
Что каждый день — возможность смерти,
Когда на свете ты одна
Да ломкий почерк на конверте…
Сейчас мы на передовых позициях, а я со своим взводом за версту от немцев. Летают пули, над головой рвутся гранаты. Пустяки, привык. Буду хлопотать об отпуске на Пасху в Одессу…»
При содействии генеральской дочки он провел Пасхальную неделю дома.
И снова был фронт, где он не мог ни на минуту отлучиться от орудия без разрешения и был рад, когда получал приказ от начальства отправиться куда-нибудь по делу — тогда он шел, весело размахивая руками, то и дело вглядываясь и внюхиваясь в душистое письмо барышни…
Корреспонденции с фронта, иногда в виде «писем к И. А.», Катаев публиковал в газете «Южная мысль». Он старался передать фронтовой быт в мельчайших подробностях, не забывая делать акцент на положительных сведениях. «Наша техническая подготовка — безукоризненна». За пять верст от позиции — лавочка, солдаты шествуют оттуда «счастливые, нагруженные сахаром, булками, салом». «Против лавочки — баня. Возле нее постоянно — группы землячков со свертками белья под мышками». Отдельно отмечал он «деятельность экономических лавок, питательных пунктов и санитарных поездов В. М. Пуришкевича» — «их значение очень велико».
Катаев наперекор аду в каждом тексте упражнялся в изобразительности — много описаний природы, а звуки войны художественно поданы: пальба, как будто «кто-то хлопает дверью или выбивает ковры», «вдалеке постукивает пулемет, словно кто рубит котлеты», «ружейная стрельба издали похожая на шум осеннего моря».
«По вечерам у нас — музыка и танцы. Играют на гармонике, скрипке и… лавровом листике». Это солдат «засунул в рот лавровый лист и извлекает из себя тонкие, жалобные звуки». «Землячки» научились красить белые рубахи в «великолепный защитный цвет»: их бросают в котел с кипящей водой «с сочной болотной травой, березовыми листьями и т. д.». Служба и причастие — «как-то странно: орудие и возле него алтарь, икона и священник с крестом». Огромный сибиряк Горбунов стирает белье за обучение грамоте. Херсонский моряк Колыхаев учится писать письма «благоверной и благочестивой жене». А сам Катаев читает вслух классику: «Что касается Анны Карениной, то она была единогласно названа шлюхой».
Общаться по душам было не с кем: симпатизируя солдатам, он тем не менее чувствовал себя чужим. «Наша землянка похожа на погреб… Теснота ужасная, кусают блохи. Иногда я сам себе кажусь кротом, который зимует в норе… Я все боюсь, чтобы нас не открыли с аэростата и не стерли с лица земли… Хочется женской ласки…»
«И представляешь себе так живо провинциальную гимназистку с толстыми русыми косами и голубыми глазами…»
А вот — о ранении орудийного наводчика: «Оттого, что серый день глядит скупо в маленькое окошечко — на веках у раненого лежит зеленоватый свет. У фельдшера в руках таз с окровавленной водой. Живот у Стародубца забинтован. Возле двери — молоденький офицер, начальник Стародубца. Он смотрит на него большими, умоляющими глазами и говорит взволнованно и тревожно:
— Стародубец… Стародубец… Стародубец…
Словно хочет разбудить его…»
В старости Катаев вспомнит то, что не могла пропустить цензура: наводчика погубил разрыв своего же бракованного снаряда, и вокруг шушукались об измене.
Он хвалился тем, что его батарее доверили охранять авиационный отряд. «Аппарат «Илья Муромец»! Ведь это наша национальная гордость». Ему довелось увидеть «аппарат» в действии:
«Прямо у меня над головой, в зените: черная, распластанная птица, похожая на крест.
— Муромец!
Какой огромный! Как спокойно и быстро идет».
Из другого сообщения про «будни»: «Осколки гранат срезают стройные, кружевные сучья берез, которые валятся с макушек к моим ногам… Сперва жутко. Потом… тоже жутко… Попадаю сапогом в лужу крови».
Та война нашла место в его прозе разных лет. Вот, например, рассказ «Под Сморгонью» (1939): «Несколько сот десятипудовых снарядов превратили нашу батарею, наш прелестный уголок с шашечными столиками, скамеечками, клумбами и дорожками, в совершенно черное, волнистое, вспаханное поле».
В корреспонденциях Катаева из циклов «Наши будни» и «Письма оттуда» — отвага и душевность батарейцев с их подлинными биографиями и фамилиями. Фронтовые стихи выходили в петроградском журнале «Весь мир».
Ночной пожар зловещий отблеск льет.
И в шуме боя, четкий и печальный,
Стучит, как швейная машинка, пулемет
И строчит саван погребальный.
Несмотря на все горе, Катаева не оставлял патриотический настрой, так что Федоров воодушевленно писал ему весной 1916-го: «С волнением читали мы последнее Ваше письмо. Да, чувствуется, слава Богу, что теперь мы будем давить немцев и, Бог даст, раздавим их».
Война обострила в Катаеве ощущение единственности: постоянно испытывая страх смерти и даже ужас, он тем не менее был уверен в своей неуязвимости, заговоренности, подозревал себя в бессмертии, ему казалось, что это он накликал войну, как-то таинственно ответствен за бойню. Впоследствии он повторял, что на войне потерял веру.
Именно в военных рассказах и зарисовках возник мотив, который не отпустит его никогда: трагикомичность реальности, словно людскими судьбами жонглирует адский клоун. В коротком фронтовом рассказе «Земляки» (1916) в избе с больными и ранеными солдатами один из них «с ежовой головой» хвастается, как его любят бабы, и сочно описывает доставшуюся ему в отпуске солдатку, истосковавшуюся по мужчине, и тут оказывается, что один из раненых, тифозный и обмотанный бинтами, ее муж. ««Испить бы», — прошептал обмотанный», которому не до ревности, ведь он едва жив.
Вспоминая кровавую картину, Катаев повторял: «Осадок остался на всю жизнь» — и спустя десятилетия мог застонать. «Кажется, что я весь с ног до головы в крови, которую никогда и ничем уже не смыть».
