– Доволен? – глухим, упавшим голосом спросил он Лупикова.
Кто-то сказал Михаилу о беде, он зашел во двор. Сын медленно подошел к матери, тихо и смиренно лежавшей посреди двора. Отец вскинул взгляд, посмотрел на него. В глазах сына были удивление и страх, но ни капельки раскаяния. Павел Серафимович пальцем подозвал его к себе. Михаил наклонился, не сводя глаз с мертвой матери.
– Ты тоже виноват, – тихо, чтобы не слышали посторонние, сказал отец. – Я все равно тебя убью, – прошептал он.
Михаил быстро пошел со двора. Кто-то плюнул ему вслед, но он не обернулся. Лишь невольно вскрикнул, когда камень догнал его, больно ударив в спину.
Старенькая бабка Серафима, не пропускавшая никаких похорон, заметила:
– Серафимович, нельзя самоубийцу хоронить на кладбище.
Павел Серафимович, который уже долгое время неподвижно сидел у гроба с женой, словно проснулся. Он невидящими глазами смотрел на бабку, будто пытаясь понять, зачем она здесь.
– А что же делать? – тихо спросила Варя. Убитая горем, она была бледной, даже желтой, будто ее вылили из воска.
– Большой грех – наложить на себя руки, – сочувственно вздохнула старушка. – Господи, прости нас грешных! – перекрестилась на образа́. – За кладбищем, в овраге, похоронены самоубийцы, – охотно объяснила бабка, – вот там выберите место, а я позову мужиков, чтобы выкопали могилу.
– В овраге? – переспросил Павел Серафимович. – За кладбищем, как хлам? Как мусор? Нет, этого не будет. Мы похороним ее рядом с моим отцом.
– На огороде? – с каким-то страхом спросила Варя.
– Да, моя Ласточка, – тихо ответил отец. – Я смогу часто с ней разговаривать.
– Сейчас люди уже не хоронят в своих садах, – осторожно заметила бабка Серафима.
– Мне все равно, – ответил мужчина. – Моя Надя будет лежать рядом с моим отцом, в своей, в нашей земле, – сказал тоном, не терпящим возражений.
Глава 45
Как ни уговаривала Варя отца перейти жить к ним с Василием, тот не согласился. Перенес пожитки в маленькую родительскую хату.
– Буду возле своей матери век доживать, – сказал грустно.
Часть мебели перенесли в дочкину хату, остальную занесли в сараи, кладовые, сени.
– Теперь будем ждать гостей, – сказал отец.
Они не замешкались. Уже на четвертый день после похорон пришла комиссия. Жабьяк зашел во двор первым, держа под мышкой толстую тетрадь с пожелтевшей обложкой. Следом – Ступак с саженью, Лупиков в своей неизменной черной кожаной куртке и хмурый, молчаливый парторг.
Павел Серафимович без слов повел их на огород.
– Положено на семью двадцать соток, – пояснил председатель сельсовета. – У вас две семьи, поэтому вам оставим сорок соток вместе с дворами.
– Как это по двадцать? – спросил Павел Серафимович. – У людей по пятьдесят.
– Это у колхозников, – разъяснил парторг.
– И что же я посею на тех двадцати сотках? – растерянно сказал Павел Серафимович.
– Что посеешь, то и пожнешь! – невпопад пошутил Лупиков, и сам расхохотался над своей шуткой.
Сначала разделили пополам дворы. Оставили столько, чтобы был свободный проход к новому помещению сельсовета. Пока члены комиссии бегали с саженью, Павел Серафимович сидел возле свежей могилы на скамье.
– Вот здесь, – готовя кол, чтобы забить его в землю, сказал Лупиков, – заканчивается твой надел.
– Как там? – подошел к нему Павел Серафимович. Он потоптался на месте, удивленно оглянулся. – Там мои могилы. Они должны быть на моей земле.
– Ты думаешь, мне нужны заросли и захоронения на колхозном поле? – сказал Лупиков. – Придется еще немного урезать у тебя земли. Будешь ходить туда по меже, – объяснил он.
– Нет! Это невозможно! Они должны лежать на моей земле! – повторил Павел Серафимович.
– Никак не получается, – развел руками Ступак.
– Но не хватило всего пары метров, – настаивал Черножуков. – Разве колхоз разбогатеет на тех метрах?
– Знаешь, мужик, – Лупиков сделал умный вид, – если каждому государство подарит по несколько метров, то останется с носом.
– Прошу вас, – в отчаянии взмолился мужчина, – оставьте мне эти метры. Мои родные в гробу перевернутся, если их оторвать от родной земли!
– Михайлович, друг, – обратился к чекисту Кузьма Петрович, – негоже отбирать землю с захоронениями. Давай оставим ему эти метры, прошу тебя, перед покойниками стыдно.
Лупиков снял фуражку, вытер платком лоб. Кузьма Петрович незаметно поморщился. Кожаная куртка будто приросла к однопартийцу, от того так несло по́том, что сил не было вытерпеть.
– Хорошо, – сказал уполномоченный. – Я подумал и принял решение оставить эти метры, чтобы родные могли свободно ходить к месту захоронения. Забей колышки сразу же за могилами, – приказал он Ступаку.
– Сразу же? – переспросил он.
– Отступи метр и забивай! Болван, – раздраженно бросил он вдогонку Семену Семеновичу. – Еще бы в гробы кол забил!
– Спасибо вам! – сказал Павел Серафимович.
– Не мне, ему скажи, – кивнул на Щербака.
Часть шестая. Черные тучи над селом
Глава 46
Ноябрь 1932 года
– Я – Быков Григорий Тимофеевич, – представился высокий худой мужчина. У него была длинная и тонкая шея, он напоминал бы гуся, если бы не орлиный крючковатый нос. Мужчина замолчал, пристально осмотрев однопартийцев.
– Щербак Кузьма Петрович, – первым поднялся парторг. За ним представились Лупиков, Ступак и Жабьяк.
– Вот и хорошо, – кивнул головой Быков. – Познакомились, теперь я доложу о наших задачах. – Он прошелся перед мужчинами, сидевшими в один ряд за столом. По выработанной привычке перед каждым лежали тетради и карандаш для записей. – Я – коммунист, двадцатипятитысячник[19], – сказал он с достоинством. – Я – представитель райкома партии, приехал для укрепления села. Товарищ Сталин поставил перед нами большую задачу по хлебозаготовке. И мы ее должны выполнить! Я предан социализму и готов построить его любой ценой! – вызывающе заявил Быков. – Иногда обо мне говорят, что я фанатично предан работе. И это правда. – Мужчина перевел дыхание и продолжил: – Недавно в столице Украины товарищ Сталин отрекомендовал товарищей Молотова и Кагановича. Как видите, дело серьезное. Согласно ноябрьскому решению Совнаркома УССР о введении натуральных штрафов, к колхозам, которые допустили разворовывание колхозного хлеба и продолжают злостно срывать планы хлебозаготовок, будут применяться жесткие меры.
– Позвольте, – Семен Семенович несмело поднял руку, встал с места, – можно сказать?
