Дальше шла глава о бесплодных гибридах, которую Дарвин будет беспрестанно редактировать, следующие несколько глав он посвятил геологии с географией, посетовав на «неполноту геологической летописи» и предсказав, что она будет заполняться. Ученые, включая Гукера, которого не убедили рыбы, глотающие семена, считали, что миграция с материка на материк невозможна: может, все-таки допустить, что живые существа появились на разных континентах независимо друг от друга? Это же не противоречит ни закону естественного отбора, ни дивергенции, ни естественному происхождению видов, просто предок у всего живого был не один, а много (так считал Уоллес). Но Дарвин, не предвидя рождения сравнительной геномики, которая опровергнет эту идею, уступки ей все же не сделал: «Каждый вид образовался первоначально только в одной области и впоследствии мигрировал так далеко, как это ему позволили его способности к миграции». Миллионы лет назад планета выглядела не так как сейчас, были способы перемещаться, ледниковый период Дарвина больше не смущал, напротив: образовывались перешейки, по которым странствовало население древней Земли. (Так и было, причем ледниковых периодов было несколько; установили, например, что куропатка, не умеющая летать, два миллиона лет назад по льду притопала в Японию.)
Преподобный Иннес говорил, что, если бы Дарвин «обнаружил факт, который бы явно противоречил какой-нибудь из его идей, он еще до захода солнца обнародовал бы его». Такой факт имелся: «кембрийский взрыв». 500 миллионов лет назад, в начале кембрийской эпохи, очень быстро (за несколько миллионов лет) появилась прорва новых животных. Это доказали геологи: кембрийские слои пород набиты ископаемыми, а ниже — ничего. Как будто жизнь возникала на пустом месте. Почему так случилось? Хаксли предупреждал Дарвина: не нужно настаивать, что виды возникают медленно. Мало ли, вдруг окажется, что могут и быстро. Дарвин раньше сам так думал. Но не последовал совету. Настаивал: «природа не знает скачков». Почему? Возможно, потому, что люди склонны все понимать упрощенно. Представить, как мышонок вдруг родил лягушку, трудно, но все же легче, чем вообразить череду изменений, тянущуюся сотни миллионов лет. Читатель ухватился бы за скачки и сказал: раз они бывают, так, наверное, только они и бывают. А для скачка не нужно никакого закона: случился, да и все. Позднее, когда общественность примет открытие Дарвина, он опять станет говорить о скачках. Пока они ему мешали. Поэтому он предположил, что «кембрийского взрыва» не было, а геологи просто не нашли предков «кембрийцев».
Его мысль оставалась неподтвержденной до 1980-х годов, потом начали отыскиваться животные, относящиеся к более древним временам, чем «кембрийский взрыв». И все же «взрыв» был: такой буйной дивергенции живого, как в начале кембрия, история планеты не знает. Объясняют это по-разному: резким увеличением концентрации кислорода в атмосфере, рождением хищника, который все смешал в мирном докембрийском доме и вызвал эволюционную гонку вооружений. Дарвина, возможно, заинтересовала бы идея Д. Валентайна: резкие изменения имеют больше шансов на существование, если они встречают слабую (или вовсе не встречают) конкуренцию за экологическую нишу. Что-то (хищник ли, химия ли) сработало как спусковой крючок, и зверьки кинулись врассыпную, занимая доселе пустующие места под солнцем, и никто не вымер, всем хватило места; но они так заполонили все ниши, что их детям пришлось тяжело, они были вынуждены вести куда более трудную и часто заканчивавшуюся поражением борьбу за нишу.
Под конец он обратился к науке, которой пока не было, — эмбриологии, и предсказал, что она даст доказательства родства всего живого. «Что может быть любопытнее того, что пригодная для хватания рука человека, роющая лапа крота, нога лошади, ласт дельфина и крыло летучей мыши построены по одному образцу?» Это так потому, что у них был один предок; по той же причине зародыши разных животных похожи. (Дабы не шокировать публику, он не стал демонстрировать хвост человеческого эмбриона, взял другие примеры.) Все живое связано родством: «На основании принципа естественного отбора, сопровождаемого дивергенцией, представляется вероятным, что от какой-нибудь низкоорганизованной формы могли развиться как животные, так и растения; а если мы допустим это, то должны допустить, что и все органические существа, когда-либо жившие на Земле, могли произойти от одной первобытной формы».
Вот мы и подошли к заключению: «Главная причина естественного нежелания допустить, что какой-либо вид дал начало другим… заключается в том, что мы всегда неохотно допускаем существование великих перемен, ступени которых мы не в состоянии уловить… Наш разум не может охватить полного смысла выражения "миллион лет"; он не может суммировать и осознать конечный результат многочисленных незначительных вариаций, кумулировавшихся в течение почти безграничного числа поколений». (Да что там миллион! Когда мы видим лестницу, каменные ступени которой стерты, нам и то трудно представить, что наши ноги проделали это за каких-нибудь 100 лет.) «Так легко скрывать незнание под оболочкой выражений "план Творения", "единство плана" и т. д. и воображать, что мы даем объяснения, тогда как только снова и снова констатируем факт». «Когда мы перестанем смотреть на органическое существо, как дикарь смотрит на корабль, т. е. как на нечто превышающее его понимание; когда в каждом произведении природы мы будем видеть нечто, имеющее длинную историю… наши классификации превратятся, насколько это возможно, в родословные, и тогда в действительности они представят нам то, что по праву можно будет назвать планом Творения… Когда я рассматриваю все существа не как результаты отдельных актов творения, а как прямых потомков немногих существ, живших задолго до отложения первых пластов кембрийской системы, они облагораживаются в моих глазах».
* * *
Автор, сидя в Илкли, уже видел ошибки и предвидел критику. Физиологу Уильяму Карпентеру жаловался, что, кроме Гукера, да и то с оговорками, никто ему не верит, и, может, они правы: «Когда я думаю о многих случаях с людьми, которые корпели над каким-то предметом долгие годы и уверовали в самые идиотские вещи, я иногда боюсь, не стал ли я одним из таких мономаньяков». Был в его книге один пример, всеми осмеянный: «В Северной Америке черный медведь… плавает часами с широко разинутою пастью и ловит таким образом водных насекомых, как кит… Я не вижу трудностей в образовании под действием естественного отбора породы медведей, более водных по своим привычкам и с более крупной пастью, вплоть до существа столь уродливого, как кит». Лайель и Оуэн сказали, что это бред. Послушался, в следующем издании «как кит» заменил на «почти как кит», вторую фразу убрал вовсе. Потом жалел, что пошел на поводу у критиков. Сейчас установлено, что кит — близкий родич бегемота, у них был общий предок. А пасть у бегемота, как и у кита, очень широкая. Разевал-разевал их предок пасть, да и доразевался?..
Оуэн поздравил, но содержание книги назвал «еретическим». Дарвин — Лайелю: «Он под маской любезности жестоко поглумился надо мной. Хотя по некоторым его словам я полагаю, что он прошел большой путь в нашем направлении… Когда я сказал, что у меня и у других сложилось впечатление, что он будет моим противником, он заговорил о своем положении в науке: выше "всех ваших Хаксли", и сказал, что мое объяснение происхождения видов очень хорошо, хотя он не согласен со многим…» Майкл Фарадей назвал книгу «чересчур неортодоксальной», Гершель (по слухам) — «законом хаоса». «Я не знаю, что это значит, но это очень презрительно, и, если это правда, это страшный удар». (Гершель впоследствии писал, что согласен, что «вселенский разум» творит посредством законов, но естественный отбор он к законам не может отнести, ибо он «строится на случайности».)
