13 мая родился сын Хорас, ждали чего-то ужасного, но обошлось, даже Эмма не хворала. В июле, оставив малышню на нянек, повезли старших в Лондон на выставку. Но она не заинтересовала никого, кроме отца семейства. Экспонатам дети предпочли мороженое. Плюнули на выставку, ходили в зоопарк, Обаша и обезьяны всех развлекли, но ненадолго. Гукер уехал в Париж, Лайель бегал по организаторским делам, Эразм был нездоров. Через несколько дней, разочарованные, вернулись домой. Тоска…
Часто пишут, что в Хрустальном дворце Дарвин встретил Хаксли. Это не факт. Они могли впервые пересечься и раньше, и позже. Но переписка началась после выставки: Хаксли прислал свою статью. Вопреки распространенному мнению, близкими друзьями они не стали. Поначалу не были и единомышленниками. Хаксли родился в 1825 году в семье учителя математики; семья обеднела, его забрали из школы, отдавали в обучение врачам и аптекарям. Вундеркинд, самоучка, он выучил греческий, латынь, немецкий, к шестнадцати годам прочел массу философских трудов, окончил фармацевтическое училище, в семнадцать его приняли на обучение в больницу Чаринг-Кросс, в двадцать он получил золотую медаль по анатомии и физиологии, служил флотским врачом, участвовал в экспедиции в Австралию, исследовал то, что интересовало и Дарвина: кораллы, беспозвоночных; изучал туземцев и был о них, в противоположность Дарвину, высокого мнения. Вернувшись в Англию, представил отчеты, вызвавшие восхищение, попал под покровительство Оуэна, в 25 лет был избран в Королевское общество, награжден Королевской медалью, принят в лучших кругах. Похоже на историю Дарвина, только Хаксли был беден и характер его был другой. Резкий, остроумный, оратор, боец, организатор, администратор; высокий широкоплечий красавец. Уильям Ирвин, «Ангелы и викторианцы»: «Он обладал Вольтеровой воинственностью, его жадным любопытством к фактам и теориям, его неистребимым, но зачастую исполненным духа отрицания и недоверчивости здравым смыслом, рождающим порой невосприимчивость к широким и дерзновенным замыслам…»
Хаксли прислал Дарвину статью о происхождении морских ежей. Он считал, что различные виды произошли от архетипа, «ежа вообще»; исследователи находят, что его толкование отличалось от оуэновского, но мы не будем углубляться в детали: по мнению Дарвина, общий предок животных одного класса был существом «из плоти и крови», а для Хаксли это была абстракция. Дарвин написал, что ему сомнительно, чтобы архетип мог кого-то породить. Неизвестно, что ответил Хаксли, следующее сохранившееся письмо вновь адресовано ему: в ноябре 1851-го вышли два тома дарвиновской монографии «Современные морские уточки» («The Lepadidae; or, pedunculated cirripedes») и «Ископаемые морские уточки» («The fossil Lepadidae, or, pedunculated cirripedes of Great Britain»), и автор просил Хаксли их прочесть.
Монографию одобрили все, включая Оуэна, никто не нашел ничего «крамольного». Критики не было — преимущество автора, пишущего о предмете, в котором никто, кроме него, не компетентен. Теперь он писал два тома о морских желудях. Водолечение бросил. Он думал, оно излечит его, а оно только временно облегчало болезнь. Ну и пропади оно пропадом, еще время на это тратить. Чувствовал себя сносно. 2 декабря у соседей, от которых англичане все время ждали плохого, произошел переворот: президент, Луи Наполеон, ликвидировал законодательную власть. В Даун-хаузе гостил Саливен, пугал войной с французами. Бежать, но куда? С такой семьищей, без надежды на выздоровление, — некуда. Лучше смириться и написать в «Хроники садовода», как обустроить глубокий колодец, какой длины цепь делать и из чего. (Завязалась бурная дискуссия о колодцах.) В феврале 1852-го отдали Уильяма в школу Регби (город в графстве Уоркшир). Почему не в Брюс-Кастл? Фоксу: «Никто больше меня не презирает стереотипное, глупое классическое образование; и все же я не нашел смелости…»
Едва Уильям уехал, отец затосковал, решил, что другие мальчики будут учиться ближе к дому. На второй день пришло письмо. Ответ: «Мой дорогой старина Вилли… твое письмо такое хорошее и рассказало нам все, что мы жаждали услышать: тебе, наверное, было тяжело писать его. Мы рады, что тебе удобно и ты доволен; ты вступил на долгий путь. Какую огромную, ужасную гонку тебе пришлось пройти…» (Имелись в виду вступительные экзамены.) Отец расспрашивал: с какими мальчиками Вилли общается, что читает, каков его наставник, что он делал до завтрака, и после завтрака, и перед обедом? «А у нас ничего особенного; один день походит на другой: я утром гуляю и все время думаю о тебе, Джорджи рисует конных гвардейцев, Ленни все такой же толстяк». Фоксу: «У нас пять мальчиков, а мой отец говорил, что один мальчик доставляет больше хлопот, чем три девочки, так что можно сказать, в пересчете выходит 17 детей. Мне тошно всякий раз, когда думаю об их будущих профессиях; все кажется безнадежным… Боюсь, что моя ужасная болезнь наследственна. Даже смерть для них была бы лучше… Как счастливы были когда-то мы с тобой, посиживая в кофейне и мечтая стать военными… и не было никаких мыслей о детях и болезнях…»
Он ездил к сыну раз в месяц, возвращался расстроенным (сам Уильям, по воспоминаниям Фрэнсиса, был школой доволен). Заехал к сестрам в Шрусбери — по делу: Сюзанна и Кэтрин организовали общественный протест против нарушения «закона о трубочистах», воспрещавшего труд детей до шестнадцати лет. На практике в трубы лазили и шестилетние, нередко сгорали заживо. Составили петицию в палату лордов, Сюзанна завербовала влиятельного депутата Шефтсбери, но лишь через 13 лет кампания завершилась победой. Остальное время Дарвин сидел дома, описывая плавучую мелюзгу. Основные корреспонденты того периода (не считая друзей): палеонтолог Олбани Хэнкок, популяризатор науки Чарлз Бейт, американский зоолог и геолог Джеймс Дана. И с ними, и с друзьями он обсуждал не только усоногих. В апреле 1852 года отправил Гукеру письмо с вопросами о гималайских растениях: какие виды, да сколько их, да где живут, да есть ли такие, что в одной области выглядят так, а в соседней похоже, но не так? А такие, что в одной области одинаковые, а в соседней — разные? А какие разнообразнее — те, что широко распространены, или редкие? (Гукер обещал написать об этом книгу.) Завел новые записные книжки — «Прочитанное» и «Непрочитанное». Руки чесались, так хотелось взяться за главную работу. Но с усоногими еще масса возни. «Я ненавижу проклятых моллюсков, как никто никогда ничего не ненавидел, даже моряк на дрейфующем парусном судне так не ненавидит штиль».
Опять жаловался Фоксу: не знает, что делать с сыновьями; порядки в школах уже не такие зверские, но сама система «омерзительна», бесчеловечно забирать из семьи малышей, но еще хуже, если они попадут во взрослую жизнь, не пройдя суровой школы в детстве. Семилетний Джордж начал, как раньше Уильям, трижды в неделю ездить верхом (на своем пони) на уроки математики и латыни к учителю, но другому — Джорджу Риду, викарию в соседнем приходе Хейс: добряк, угощал пирожными, учебой не утруждал. Джордж, кажется, не очень-то хотел учиться. Однажды сказал отцу: «Ненавижу читать, зато люблю деньги». Это единственный сын Дарвина, из которого вырос такой же крупный ученый, как его отец…
Джордж был восторженным, активным, общительным; обожал путешествия, больше других пошел в отца, так же ребячески любил награды, был такой же «сумасшедшей матерью» своим детям. Но в семь лет это был просто бойкий мальчишка. Фрэнсису четыре: тихий, нежный, любил музыку и рисование. Двухлетний Леонард, толстячок и флегма, пока любил только есть. Младенец Хорас — тоже. И все здоровы. С девочками было хуже. Генриетта (девять лет) начала хворать непонятно чем, то сердце болит, то желудок, то простуда. С Бесси (пять лет) еще хуже. Эмма записывала: дочь раздражается, когда ее прерывают, потом не может продолжить фразу, странно гримасничает, вечно сидит одна. Она так и выросла странной. Полная, застенчивая, неуклюжая, с трудом одевалась, все теряла, расстраивалась из-за пустяков, боялась общества, любила животных, ухаживала за соседскими старушками. Гвен Равера о тетке: «Она была слаба в практических делах и не могла управлять собственной жизнью без небольшой помощи и руководства». «Дурочкой» ее, однако, не считали: читала на двух иностранных языках, обладала сдержанным юмором, занималась с племянниками, дети над ней не смеялись.
