В другой раз он писал жене, что дети скачут «как бычки» и переломали половину диванов и стульев: «Должен ли я что-либо предпринять?» Жена ответила: пусть ломают, купим новые. Потом решили, что стулья ломать можно, ибо без них не сыграть в железную дорогу, а диваны нельзя. Но и этот принцип не соблюдался: когда отец застал младшего сына прыгавшим на диване и пролепетал, что это «не по правилам», ребенок порекомендовал ему уйти и не смотреть. Отец послушался. Девочки брали у матери платья для маскарада, кромсали ее шляпы. Все бесцеремонно вторгались в кабинет отца, ведь только там можно было отыскать бинты и пластырь. Отец в ужасе закрывал глаза — не мог видеть раны. Генриетта: «Помню его терпеливый взгляд, когда он сказал однажды: "Не думаете ли вы, что могли бы не входить сюда снова? Вы уж слишком часто мешаете мне"». Джордж: «Нас никогда не ограничивали в шумных играх (например, прятки с толпой кузенов, в общей сложности человек 12), и думаю, что наши вопли его раздражали, но нас никто не останавливал».
Детей ласкали, можно сказать заласкивали, особенно отец: катал на спине, пел колыбельные. Фрэнсис: «Как часто в зрелые годы мне хотелось, чтобы отец, когда он, бывало, останавливался за моим стулом, провел рукой по моим волосам, как он делал это, когда я был маленьким». Когда дети болели, их баловали еще больше: еда в постель, конфеты, сказки. При этом, как ни странно, детям разрешалось без сопровождения ходить в лес (бывало, терялись), лазить на крышу, пачкаться, мочить ноги, брать пони и ехать куда вздумается. В десять лет мальчики уезжали верхом за 20 миль, девочки одни бродили по лесу. Никто не контролировал отлучек, не задавал вопросов. Генриетта: «Помню, какое наслаждение доставляло мне чувство свободы, когда я была маленькой. Отец и мать даже не выражали желания знать, что мы делали или о чем думали, если только сами мы не стремились рассказать им…»
Чтению дети научились лет в пять, позднее читали Купера, Диккенса, Свифта, серию книг Джейн Марсе «Занимательная физика для девочек и мальчиков». Отец отдавал им картинки, выдранные из своих научных книг. В лесу учил искать гнезда, наблюдать за зверьем. Фрэнсис: «Иногда он подкрадывался к птицам или зверькам, наблюдая за ними. Однажды во время такого рода наблюдений несколько молодых бельчат забрались к нему на спину, между тем как их мать в страхе кричала, сидя на дереве. Он всегда, вплоть до последних лет жизни, умел отыскивать птичьи гнезда, и мы считали, что он одарен каким-то особым талантом».
Он понемногу обучал их ботанике, химии, поощрял коллекционирование. Их учеба беспокоила его: самому в школе не нравилось и он не хотел отдавать туда сыновей. Джон Мамфорд, учитель деревенской школы, преподавал старшим правописание. Девочек решили в пансионы не отправлять, нанимали гувернанток, которые учили их языкам и рукоделию. У каждой был огородик, этим особенно увлекалась Генриетта, она же сильнее других любила животных, кормила цыплят, чистила ослика, развела в Даун-хаузе толпы кошек. Из ее воспоминаний: «Маленькая подробность показывает, какое внимание отец проявлял ко всему, что являлось предметом наших забот. Он не очень любил кошек (хотя восхищался изяществом движений котят) и тем не менее знал и помнил особенности моих кошек и говорил о привычках и характере наиболее замечательных из них много лет спустя после их смерти». (Неприязнь Дарвина к кошкам — хотя к одному коту он потом привяжется — возможно, объяснялась их игрой с мышами, которую он не раз приводил как пример жестокости.) Мать поощряла девочек собирать медицинские и кулинарные рецепты. Из записей Энни: «Если касторку налить детям в молоко с сахаром, они ее съедят». Флорой и фауной Энни интересовалась меньше сестры, зато была музыкальна — «будущий Моцарт», по словам отца. Чтобы все это не казалось чересчур слащавым, заметим, что один изъян в системе воспитания был. Но пока не проявлялся.
В апреле 1848 года Дарвин нашел на одной усоногой даме каких-то крохотных паразитиков и с изумлением понял, что это самцы того же вида. Назвал их «карманными мужьями». Такие обнаружились и у самок других разновидностей, у одной аж семеро. Были они дегенератами (чего еще ждать от карманного мужа): желудки и головы редуцированы, кроме размножения, ни на что не годятся. И это притом что усоногие — гермафродиты: они же не двигаются и не могут найти пару. Зачем такой особи какие-то самцы? Не зачем, а почему: это стадия перехода от гермафродитизма к двупол ости, когда-нибудь самцы вырвутся из кармана и начнут самостоятельную жизнь. 10 мая он писал Гукеру, что не понял бы этого явления, если бы не «теория видов», а так все логично: «Раздельность полов — процесс постепенный, и можно перейти от одного к другому и наоборот… Но я с трудом могу объяснить, что я имею в виду, и Вы, наверное, хотите послать к чертям моих усоногих и мою идею. Но мне все равно, что бы Вы ни говорили, это мое евангелие…» (Сейчас считают, что он ошибся в направлении: усоногие были двуполы и перешли к гермафродитизму, карманные мужья — не зачаток, а рудимент.)
В мае Роберту Дарвину исполнилось 82 года, сын приехал к нему, писал Эмме, что читает статью ее брата о свободе воли, но «наследственность доказывает, что свободы воли почти нет… Я не уверен, что хоть одно слово в этом письме действительно мое; все наследственно, кроме моей любви к тебе, которая, надеюсь, не такова. Но кто знает?..».
Глава шестая.
ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ
Эмма опять ждала ребенка, со старшими не справлялась, летом 1848 года взяли гувернантку, девятнадцатилетнюю Кэтрин Торли: этикет, музыка, французский. Генриетта сказала, что мисс Торли «хорошая, но нудная» (тут она пошла в отца: все учителя нудные). Мальчишки научили гувернантку ездить по перилам, отец — вести «дневник садовода» и ставить опыты. Гукеру: «Мисс Торли и я целые дни развлекаемся ботаническими исследованиями». В июле ездили семьей в Стоунхендж, а потом Дарвин заболел: головокружения, сильные приступы рвоты. 16 августа Эмма родила сына Фрэнсиса, хворала, опять был плох Роберт Дарвин, в октябре Чарлз, сам едва держась на ногах, съездил к нему, а 13 ноября, уже в Дауни, получил телеграмму от сестер. Пришел в отчаяние и не приехал к похоронам, опоздал надень, никого не хотел видеть, избегал даже детей, исключение делалось для сына Лаббока.
Примерно с этого момента он перестал ходить в церковь. (На отношениях с Иннесом это не сказалось.) «Во время плавания на "Бигле" я был вполне ортодоксален; вспоминаю, как некоторые офицеры… смеялись надо мной, когда по какому-то вопросу я сослался на Библию как на непреложный авторитет… Однако… я постепенно пришел к сознанию того, что Ветхий Завет с его до очевидности ложной историей мира… и с его приписыванием Богу чувств мстительного тирана заслуживает доверия не в большей мере, чем верования дикаря. Но я отнюдь не был склонен отказаться от веры; помню, как снова возвращался к фантастическим мечтам об открытии… рукописей, которые подтвердили бы все, что сказано в Евангелиях. Но даже при полной свободе, которую я предоставил воображению, мне становилось все труднее придумать доказательство, которое могло бы убедить меня». Но теперь он уже не хотел, чтобы его убеждали: «Вряд ли я в состоянии понять, как кто бы то ни было мог желать, чтобы христианское учение оказалось истинным; ибо если оно таково, то текст [Библии] показывает, что люди неверующие — а в их число надо было бы включить моего отца, моего брата и почти всех моих друзей — понесут вечное наказание. Отвратительное учение!»
