Перед Рождеством одолели Финдена и вновь открыли читальню, для детей строили новое помещение. Финден отказался подчиняться школьному совету и написал Дарвину оскорбительное письмо. Эмма, Бесси и часть прислуги, что не перешла к баптистам, стали посещать церковь в другой деревне, а дарвиновская партия в школьном совете увеличилась за счет дворецкого Парслоу. В январе 1877-го Дарвин рекомендовал Роменса в Королевское общество — тот не прошел. Весной писал книгу «Различные формы цветков у растений одного вида» («The different forms of flowers on plants of the same species»), едва закончил — неприятность: политик-либерал Чарлз Брэдлоу и феминистка Анни Безант, опубликовавшие брошюру о контрацепции и подвергшиеся уголовному преследованию за «непристойность», просили защитить их в суде. Когда о контрацепции говорил Джордж, отец соглашался, но тут ответил, что брошюру «не читал, но осуждает», что контрацепция «уничтожит целомудрие и это будет одним из величайших зол для человечества» (год спустя, когда Д. Гаскелл предложил путем контроля за рождаемостью выводить «лучшие экземпляры людей», Дарвин сказал, что в таком случае британцы станут похожими на развратных, ужасных французов и, подобно им, потеряют политическое влияние), и на всякий случай сбежал в Саутгемптон. Достали и там: его желал видеть император Бразилии Педро II, совершавший вояж по Европе. Отвертелся, сославшись на болезнь, а сам поехал с Эммой смотреть Стоунхендж: его интересовало, как черви за века подрыли каменных истуканов. Дома он взялся за них как следует, всем нашел дело. Уильям наблюдал, как черви зарывают постройки, Фрэнсис — как они тащат в норки листья. Хорас изобрел «червеграф», прибор для измерения глубины вырытых ям, и рассчитал, что в год черви перерабатывают 18 тонн земли. В июле вышли «Формы цветков». А 25 июля приехал Тимирязев.
Ему было 34 года, он путешествовал по Европе, хотел увидеть Гукера, не застал, спросил у сотрудников ботанического сада, как попасть к Дарвину, ему ответили, что надо договориться с Фрэнсисом и что «сам», возможно, не покажется: боится незнакомых. (Дарвин в ту пору не болел, но быстро уставал и плохо спал. Фрэнсис: «После обеда он никогда не оставался в столовой; прося извинить его, он любил говорить, что он — старушка, которой следует позволить уйти с другими дамами… Полчаса беседы могли повлечь бессонную ночь, а быть может, и потерю половины следующего рабочего дня».) Тимирязев с рекомендательным письмом к Фрэнсису приехал в Дауни: «Зная, что Дарвин состоит чем-то вроде церковного старосты и очень любим населением Дауна, я смело обратился к первому встречному с вопросом, как пройти к мистеру Дарвину, на что получил несколько укоризненный ответ: "Вы хотите сказать, к доктору Дарвину? А вот его сад…" Встретили его Фрэнсис и Эмма, а через несколько минут вышел хозяин. Он не задавал обычных дурацких вопросов (правда, что у вас всегда зима и медведи?), а с ходу заговорил о физиологии растений, расспросил Тимирязева о его работе и, узнав, что тот защитил диссертацию по теме "Спектральный анализ хлорофилла", произнес, как писал Тимирязев, "удивительные слова в устах человека, далекого от химии и физики: 'Хлорофилл, пожалуй, самое интересное органическое вещество'"».
Что в нем (точнее, в них: хлорофиллы — группа веществ) такого интересного? Это пигмент, делающий растения зелеными. Считалось, что растения зеленые потому, что Господь пожелал или «просто так». Тимирязев доказал, что зеленый цвет полезен. Чтобы жить, растению нужен солнечный свет. Он разлагается на спектр цветов, самые полезные — красный и фиолетовый. Хлорофилл делает так, что растения их поглощают, а зеленый отражают, потому мы и видим их зелеными. (Почему бы им не поглощать все цвета спектра, что возможно, если бы вместо хлорофилла был черный пигмент? В таком случае они бы перегревались и умирали.) Так что зеленая окраска — не случайность, а следствие работы хлорофилла, обеспечивающего растениям нормальную жизнь; осенью или в темноте растения желтеют, потому что молекулы хлорофилла разрушаются. Тимирязев: «Хлорофилловая функция должна была первоначально выработаться у первобытных морских водорослей, и именно в этой подводной флоре встречаемся мы с наибольшим разнообразием пигментов. Из всех этих веществ, вероятно, самое важное — хлорофилл; оно-то и вышло победителем в борьбе за существование и завоевало сушу». (Почему бывают растения с красными или пестрыми листьями? У них больше других пигментов. Почему? Иногда — генные сбои, а в некоторых случаях это полезно.)
Поговорили о Ковалевских, Тимирязев думал, что более важны работы зоолога Александра, Дарвин — что палеонтолога Владимира (не ошибся). Пошли смотреть росянок, потом болтали о политике. Шла Русско-турецкая война, британских консерваторов беспокоило усиление России, Дарвин по этому поводу сказал: «Вы встретите в этой стране много дураков, которые только и думают о том, чтобы вовлечь Англию в войну с Россией, но будьте уверены, что в этом доме симпатии на вашей стороне и мы каждое утро берем в руки газету с желанием прочесть известия о ваших новых победах». Он читал книгу Д. Маккензи Уоллеса «Россия»: автор обнаружил в избе «Историю цивилизации» Бокля, англичане решили, что для русских крестьян чтение Бокля — обычное занятие. Дарвин заявил, что такой народ должен быть велик, хотя не без недостатков: «Знаете, что меня в России поражает? То, что я не встречал еще человека, который был бы консерватором в том смысле, в каком понимают это англичане, то есть стоял бы за постепенное улучшение существующего. У вас одни хотят все ломать в целях прогресса, другие — все ломать, чтобы идти назад».
В очерке «У Дарвина в Дауне» Тимирязев писал: «Величаво спокойная фигура Дарвина, с его белой бородой, невольно напоминает изображения ветхозаветных патриархов или древних мудрецов». Заметил, что старик был очень доброжелателен — воспринимаешь его как родного дедушку, — но не сентиментален, а ироничен. «Всего более поражал его тон, когда он говорил о собственных исследованиях, — это не был тон авторитета, законодателя научной мысли, который не может не сознавать, что каждое его слово ловится налету; это был тон человека, который скромно, почти робко, как бы постоянно оправдываясь, отстаивает свою идею, добросовестно взвешивает самые мелкие возражения, являющиеся из далеко не авторитетных источников». А в лекции «Дарвин как образец ученого» сказал: «Яблоко падало и до Ньютона, садоводы и скотоводы выводили породы и до Дарвина, — но только в мозгу Ньютона, только в мозгу Дарвина совершился тот смелый, тот, казалось бы, безумный скачок мысли, перескакивающий от падающего тела к несущейся в пространстве планете, от эмпирических приемов скотовода — к законам, управляющим всем органическим миром. Эта способность угадывать, схватывать аналогии, ускользающие от обыкновенных умов, и составляет удел гения».
Летом в журнале «Мысль» Дарвин издал «Биографический очерк одного ребенка» («Biographical Sketch of an Infant») о детстве Уильяма — неожиданный бурный интерес, перепечатки, переводы. Уильям между тем собрался жениться на Саре Седжвик, за которой давно ухаживал, невеста красива и богата (почти все Дарвины, везунчики, женились по любви на богатых красавицах). Леонард преподавал географию в Академии военных инженеров в Чатеме. Джордж занимался астрономией в Кембридже. А Фрэнсис с отцом засели за работу, брошенную пару лет назад: «Способность растений к движению» («The power of movement in plants»). В «Лазящих растениях» Дарвин замечал: «Часто утверждали, что растения отличаются от животных тем, что не двигаются. Но правильнее сказать, что они двигаются, когда им это выгодно».
