Уже позднее я взял тарелку с отравленными пирожками и предложил ему.
В первый момент он от них отказался:
– Не хочу – сладкие больно, – сказал он.
Однако вскоре взял один, потом второй… Я, не отрываясь, смотрел, как он брал эти пирожки и ел их один за другим.
Действие цианистого калия должно было начаться немедленно, но, к моему большому удивлению, Распутин продолжал со мной разговаривать как ни в чем не бывало.
Тогда я решил предложить ему попробовать наши крымские вина. Он опять отказался.
Время шло. Меня начинало охватывать нетерпение. Я налил две рюмки, одну ему, другую себе; его рюмку я поставил перед ним и начал пить из своей, думая, что он последует моему примеру.
– Ну, давай, попробую, – сказал Распутин и протянул руку к вину. Оно не было отравлено.
Почему и первую рюмку вина я дал ему без яда – тоже не знаю
[272].
Он выпил с удовольствием, одобрил и спросил, много ли у нас вина в Крыму. Узнав, что целый погреб, он был очень этим удивлен. После пробы вина он разошелся:
– Давай-ка теперь мадеры, – попросил он.
Когда я встал, чтобы взять другую рюмку, он запротестовал:
– Наливай в эту.
– Ведь нельзя, Григорий Ефимович, невкусно все вместе – и красное, и мадера, – возразил я.
– Ничего, говорю, лей сюды…
Пришлось уступить и не настаивать больше.
Но вскоре мне удалось, как будто случайным движением руки сбросить на пол рюмку, из которой пил Распутин; она разбилась.
Воспользовавшись этим, я налил мадеры в рюмку с цианистым калием. Вошедший во вкус питья, Распутин уже не протестовал.
Я стоял перед ним и следил за каждым его движением, ожидая, что вот сейчас наступит конец.
Но он пил медленно, маленькими глотками, с особенным смаком, присущим знатокам вина.
Лицо его не менялось. Лишь от времени до времени он прикладывал руку к горлу, точно ему что-то мешало глотать, но держался бодро, вставал, ходил по комнате и на мой вопрос, что с ним, сказал, что так, пустяки, просто першит в горле.
Прошло несколько томительных минут.
– Хорошая мадера. Налей-ка еще, – сказал мне Распутин, протягивая свою рюмку.
Яд продолжал не оказывать никакого действия: «старец» разгуливал по столовой.
Не обращая внимания на протянутую им мне рюмку, я схватил с подноса вторую с отравой, налил в нее вино и подал Распутину.
Он и ее выпил, а яд не проявлял своей силы…
Оставалась третья и последняя…
Тогда я с отчаяния начал пить сам, чтобы заставить Распутина пить еще и еще.
Мы сидели с ним друг перед другом и молча пили.
Он на меня смотрел, глаза его лукаво улыбались, и, казалось, говорили мне:
– Вот видишь, как ты ни стараешься, а ничего со мной не можешь поделать.
Но вдруг выражение его лица резко изменилось: на смену хитрой слащавой улыбке явилось выражение ненависти и злобы.
Никогда еще не видал я его таким страшным.
Он смотрел на меня дьявольскими глазами.
В эту минуту я его особенно ненавидел и готов был наброситься на него и задушить.
В комнате царила напряженная зловещая тишина.
Мне показалось, что ему известно, зачем я его привел сюда и что намерен с ним сделать. Между нами шла как будто молчаливая, глухая борьба; она была ужасна. Еще одно мгновение, и я был бы побежден и уничтожен. Я чувствовал, что под тяжелым взглядом Распутина начинаю терять самообладание. Меня охватило какое-то странное оцепенение: голова закружилась, я ничего не замечал перед собой. Не знаю, сколько времени это продолжалось.
Очнувшись, я увидел Распутина, сидящего на том же месте: голова его была опущена, он поддерживал ее руками; глаз не было видно.
Ко мне снова вернулось прежнее спокойствие, и я предложил ему чаю.
– Налей чашку, жажда сильная, – сказал он слабым голосом.
Распутин поднял голову. Глаза его были тусклы, и мне показалось, что он избегает смотреть на меня.
Пока я наливал чай, он встал и прошелся по комнате. Ему бросилась в глаза гитара, случайно забытая мною в столовой.
– Сыграй, голубчик, что-нибудь веселенькое, – попросил он, – люблю, как ты поешь.
Трудно было мне петь в такую минуту, а Распутин еще просил «что-нибудь веселенькое».
– На душе тяжело, – сказал я, но все же взял гитару и запел какую-то грустную песню.
Он сел и сначала внимательно слушал. Потом голова его склонилась над столом, я увидел, что глаза его закрыты, и мне показалось, что он задремал.
Когда я кончил петь, он открыл глаза и посмотрел на меня грустным и спокойным взглядом:
– Спой еще. Больно люблю я эту музыку: много души в тебе.
Я снова запел.
Странным и жутким казался мне мой собственный голос.
А время шло – часы показывали уже половину третьего утра… Больше двух часов длился этот кошмар.
«А что будет, если мои нервы не выдержат больше?» – подумал я.
Наверху тоже, по-видимому, иссякло терпение. Шум, доносившийся оттуда, становился все сильнее. Я боялся, что мои друзья, не выдержав, спустятся вниз.
– Что так шумят? – подняв голову, спросил Распутин.
– Вероятно, гости разъезжаются, – ответил я, – пойду посмотреть.
Наверху, в моем кабинете, великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич и поручик Сухотин с револьверами в руках бросились ко мне навстречу. Они были спокойны, но очень бледны с напряженными, лихорадочными лицами.
Посыпались вопросы:
– Ну что, как? Готово? Кончено?
– Яд не подействовал, – сказал я.
Все, пораженные этим известием, в первый момент молча замерли на месте.
– Не может быть, – воскликнул великий князь.
– Ведь доза была огромная!
– А он все принял? – спрашивали другие.
– Все! – ответил я.
Мы начали обсуждать, что делать дальше.
После недолгого совещания решено было всем сойти вниз, наброситься на Распутина и задушить его. Мы уже стали осторожно спускаться по лестнице, как вдруг мне пришла мысль, что таким путем мы можем погубить все дело: внезапное появление посторонних людей сразу бы раскрыло глаза Распутину, и неизвестно, чем бы тогда все это кончилось. Надо было помнить, что мы имели дело с необыкновенным человеком.
