Оппоненты Дизраэли рассматривали его отношения с королевой в совсем ином свете. Корыстные мотивы премьера мало у кого вызывали сомнение. Вот он каков, охотник на пожилых вдовушек! Высоко же он замахнулся! Лорд Кларендон писал, что «желание остаться у власти – это единственное, что движет его поведением». Сам Дизраэли не отрицал, что льстил королеве напропалую. «Я никогда ей не возражал, никогда с ней не спорил, но иногда кое-что забывал»
[199], – отзывался он о своей стратегии, с помощью которой приручил государыню.
Руководствовался ли он одной лишь жаждой власти? Скорее нет, чем да. Как и Гладстон, Дизраэли был ярым монархистом. Но тогда как либерал видел в монархе прежде всего труженика, которого следует одернуть, если вздумает отлынивать от трудов, консерватору мерещилась умилительная в своей патриархальности картина. Себя он рассматривал как верного рыцаря, Викторию – как суверена, а заодно и даму сердца.
Ностальгия по «доброй старой Англии» была свойственна викторианцам, задыхавшимся от фабричного дыма, оглушенным лязгом станков и перестуков колес по шпалам. Артуровскими временами грезил Теннисон, а художники-прерафаэлиты старательно выписывали локоны Гвиневры и солнечные блики на мече Ланселота. Так почему бы премьеру не примерить рыцарские доспехи, как бы комично он в них ни смотрелся?
«Я счастлив служить женщине на троне, – признавался он годы спустя. – Всем в своей жизни я обязан женщинам, и если на склоне лет я еще сохранил молодое сердце, то лишь благодаря их влиянию»
[200].
* * *
О своем премьерстве Дизраэли, мастер самоиронии, заметил, что «наконец-то вскарабкался на самый верх намасленного столба». Но удержаться на верхушке столба оказалось сложнее. Правительство Дизраэли продержалось до конца 1868 года, после чего из кабинета его вытеснил несгибаемый Гладстон.
Расставаясь с милым Диззи, Виктория предложила ему титул пэра. Титулы на дороге не валяются, но Дизраэли не спешил покидать палату общин, рассчитывая еще побороться с «архизлодеем» Гладстоном. Вместо мужа титул баронессы Биконсфилд получила Мэри Энн.
Ожесточенные дебаты между двумя противниками, Дизраэли и Гладстоном, растянулись на шесть лет. Даже смерть жены в 1872 году не остудила пыл консерватора. Двумя годами позже он добился своего.
Возвращение Диззи на пост премьера вызвало безудержную радость королевы. Церемонию целования рук он превратил в триумф галантности: пал перед Викторией на колени и, облобызав ее пухлую ручку, возвестил: «Я присягаю на верность милосерднейшей госпоже!»
[201] С тех пор он называл ее «королевой фей», намекая на одноименную поэму, которую сэр Эдмунд Спенсер посвятил королеве Елизавете. Писатель и политик в одном лице – удивительное сочетание! И если задуматься, Дизраэли был в той же степени викторианцем, что и Гладстон, просто воплощал иную грань викторианства – вычурную сентиментальность и тягу к экзотике.
Наибольшие страдания рыцарю доставляли ночевки в королевских резиденциях, где всегда царил пронизывающий холод, а по коридорам гуляли сквозняки. Виндзор казался ему «храмом ветров», а катание на яхтах в Осборне, под порывами колючего морского ветра, становилось сущей пыткой. Ничего не поделаешь: приближенным Виктории приходилось мириться с тем, что в понятие «свежий воздух» она включала шквальный ветер и моросящий дождь. В осборнском саду, на одной из лужаек, для нее натягивали шатер, где королева, в окружении собачек, лакеев и фрейлин, вкушала завтрак и разбирала депеши. И там же, дрожа на ветру, перед ней отчитывался Дизраэли.
Здоровье любимого сановника беспокоило королеву. Если у Диззи начинался насморк, Виктория, в порядке исключения, приказывала зажечь камин в его комнате и разрешала ему являться на приемы в брюках вместо предписанных этикетом коротких панталон. Когда он захворал в Балморале и доктор Дженнер прописал ему постельный режим, Виктория пришла справиться о его самочувствии. «Можете не верить мне, если хотите, но королева лично явилась ко мне в комнату», – делился он со своей давней знакомой леди Брэдфорд.
Чем старше оба становились, тем теплее делались их отношения. Когда Дизраэли овдовел, Виктория стала понимать его гораздо лучше. «Королева знает, что мистер Дизраэли утратил и как он страдает», – писала Виктория после смерти Мэри Энн. Вдовца следовало окружить нежной заботой. Хотя Диззи не любил позировать, она заказала его портрет придворному живописцу Иоахиму фон Ангели. «Не так уж мерзко вышло – и весьма похоже», – отозвался о конечном продукте Дизраэли, но Виктория была недовольна. С полотна на нее смотрели усталые и печальные глаза. Отсылая фотографии Диззи художнику-прерафаэлиту Милле, Виктория обращала его внимание на изгиб рта, указывающий на чувство юмора. Ей не хотелось, чтобы на портрете милый Диззи казался грустным.
Она продолжала слать ему полевые цветы, которые он прикалывал к лацкану щегольского фрака и красовался перед друзьями. А королеву благодарил так, словно удостоился ордена: «Потом, среди ночи, мне неожиданно пришло на ум, что все это было лишь наваждением, что эти цветы были подарком феи или правительницы сказочной страны, скажем, королевы Титании, которая выращивает розы у себя при дворе, на чудесном острове посреди моря, и рассылает волшебные букеты людям, чтобы отнять разум у тех, кто их получит»
[202].
«Королева фей» и ее верный рыцарь понимали, что аура романтики, окутывавшая их отношения, на самом деле иллюзорна. Всего лишь игра, пусть и прекрасная. Дизраэли был слишком самокритичен, чтобы романтический флер застил ему глаза и отвлек от дел. Да и Виктория, особа практичная, не позволила бы вскружить себе голову – если бы сама того не пожелала. Грань между реальностью и миром фантазий виднелась весьма отчетливо. В конечном итоге он был всего лишь еврейским выскочкой, а она – полнеющей матерью семейства в затрапезном черном платье. Однако оба они любили словесный маскарад и упоенно разыгрывали пьесу из рыцарских времен.
Глава 30. Императрица Индии
Для своей королевы Дизраэли готов был совершить любой подвиг. В ноябре 1875 года, проявив чудеса изобретательности, он обеспечил Великобритании контроль над Суэцким каналом. Открытый шестью годами ранее, канал обеспечивал кратчайший путь из Средиземного моря в Индию, так что почти две трети ходивших по нему кораблей принадлежали Великобритании. Но самим каналом владели построившие его французы совместно с египтянами.
Осенью 1875 года, чтобы расплатиться с долгами, египетский хедив начал срочно распродавать акции канала. Дизраэли засуетился: попади акции в руки французам, и канал полностью перешел бы под контроль Франции. Парламент в это время был на каникулах, а действовать нужно было стремительно. И премьер отправил своего личного секретаря Монтагю Корри в барону Лайонелу Ротшильду, который в тот момент сидел за обеденным столом. «Сколько нужно?» – спросил банкир. «Четыре миллиона». – «А когда?» – «К завтрашнему утру», – отвечал Корри. Пожевав виноградину, Ротшильд осведомился: «Кто гарантирует сделку?» – «Британское правительство», – последовал ответ. «Вы получите эти деньги».
