Гуляли не у Валерки, а в комнате, где проживали двое из участников ансамбля «Больше, чем ничего», двое Юриев. Народу набилось немало: шестеро агитбригадовцев, четверо музыкантов, плюс Лиля и две девушки, крутившие романы с хозяевами помещения. Итого – тринадцать человек. Но в тесноте – не в обиде. Случалось, и больше народу в общежитские комнатухи влезало, и юбилеи в них справляли, и свадьбы… К столу вплотную придвинули две кровати, на каждую уселось по четыре человека. Еще двое поместились на одном стуле в торце. Во главе стола посадили Валерку, и на том же стуле, бок о бок с ним, села Лиля. Наконец, еще для одного участника вечеринки место отыскалось на широком подоконнике – ему туда передавали выпивку и закуски.
Суета, неизбежно имевшая место перед пьянкой, создавала предощущение праздника. Однако Валерка был мрачен. Он понимал: неважно почему – неудачное ли время выбрано для премьеры, неудачное ли место, – но его «Баня» провалилась. Так же, как при первой постановке в тридцатом году в ленинградском театре Ленсовета… Так же, как пару месяцев спустя – у Мейерхольда… Однако… Он-то, в отличие от Поэта, стреляться не собирался. Надо пережить поражение и идти дальше. В конце концов, он не такой старик, как Маяковский. Ему не 37, а 19. Вся жизнь впереди.
Когда открыли водку и разлили ее по стаканам, рюмкам и чашкам, вдруг со своего места встала Лиля.
Она тихо молвила:
– Товарищи, я хочу сказать…
Через пару мгновений в комнате установилась тишина. Всем было любопытно, что произнесет – да и что собой представляет – девушка Валерки, которую все присутствующие видели первый раз. Сам он оказался немало удивлен и горд смелостью подруги. Оля – Ундертон, стратегически занявшая место на кровати между двумя парнями, смотрела на Лилю с особенным, ревнивым интересом. Все прочие взоры также обратились на девушку.
– Я хочу поднять этот тост за Валеру, – тихо, но звучно молвила Лиля. – Я впервые видела его на сцене. Я впервые видела то, что он делает. Я присутствовала на постановке, которую придумал он…
– Это сценическая композиция агитбригады, – поспешно открестился юноша.
– Нет, его! Его! – закричали все.
– Это он все придумал!
– Его сценарий, его постановка.
– И музыка, и все.
– Так вот, – слегка усилив голос, чтобы преодолеть возникший шум, продолжила Лилия, – то, что я видела, очень талантливо. Вы все ужасно талантливы, ребята… – она сделала паузу и поспешно добавила, словно только что заметив в комнате Олю, – …и девушки. Я вами всеми восхищаюсь. Но особенно я восхищаюсь Валерой. Он подлинный талант. Перед ним – великое будущее. За тебя, Валерка.
И Лиля лихо опрокинула стопку, а потом наклонилась к нему и поцеловала прямо в губы.
Он был ошарашен. Смущен. Он не ожидал ничего подобного. Публика загудела.
– За тебя, Валера!
– Твое здоровье!
– Не бери в голову, все уладится!
– Ты крупный советский артист! И крупный режиссер!
Все потянулись со своей водкой к стакану юноши, и он чокался с коллегами и растроганно говорил:
– Спасибо вам, ребята! Большое спасибо!.. Итак, одним ударом, одним тостом Лиля сразу побила три цели: и несчастного Валерку поддержала, и всем (особенно этой Ундертонихе) продемонстрировала, сколь близки ее с ним отношения, и перед Валеркиной компанией в самом выгодном свете себя представила.
После этого замечательного тоста девушка стала среди театрально-музыкальной братии практически своей. И их руководитель очевидно повеселел. И все разговоры о сегодняшнем провале стали пресекаться на корню.
Началось рядовое студенческое веселье. Впрочем, не совсем рядовое – потому как вокруг были артисты и музыканты. Поэтому одни отчаянно тянули одеяло на себя, шутя и рассказывая анекдоты. Вторые принялись петь. Возникла гитара. Ребята затянули свою коронку: «…В форт плыл плот…»
Л идя подпевала. У нее оказался звучный, сочный голос.
Валерка, не скрываясь, обнимал ее. Ее прекрасное лицо маячило рядом.
Он предчувствовал, что будет дальше, и от предвкушения сладко замирало сердце.
На эту парочку поглядывала Оля-Ундертон, изо всех сил старавшаяся выглядеть веселой. Она понимала, что проиграла. Пока проиграла: «Какая ж я дура!.. Салатик готовила… Надо сваливать отсюда, и поскорее, не терзать свое сердце…»
Когда народ вышел на лестницу на перекур, она по-английски, не прощаясь, исчезла. Честно признаться, Валерка даже не заметил, как она ушла.
Воспользовавшись общим разбродом, он сгонял вниз, в свою сто девятую. Володька был там, и Валера попросил его перекантоваться грядущую ночку где-нибудь в другом месте. Тот ни слова не говоря стал собираться: надо, значит, надо. Друг просит – это святое.
…А не было и двенадцати, не угасла еще вечеринка, когда в сто девятую комнату пришли Валерка с Лилей. Оба были пьяноваты, веселы, поэтому все, что случилось дальше, произошло как бы само собой, легко и радостно.
У Валерки раньше были женщины. И, бывало, он влюблялся.
Однако никогда его влюбленность не приводила к сексу. А физическая близость не означала любви. И вот теперь и любовь, и влечение, и секс слились воедино. Такое с ним случилось впервые. И это было так прекрасно, как никогда…
Как никогда в жизни, никогда в жизни, никогда в жизни…
Они не спали всю ночь, и он даже сбился со счета, сколько раз он атаковал ее, да и не нужно ему теперь было ничего считать. А в перерывах между любовью они разговаривали и, как казалось ему, понимали друг друга с полуслова…
Она ушла на рассвете и запретила ему идти ее провожать. И Валерка погрузился в такой глубокий и сладкий сон, как не спал, наверно, с самого детства.
Да, в эти предмайские дни семьдесят девятого года, несмотря на провал «Бани», не было, пожалуй, в Москве человека счастливей, чем он…
* * *
В те же самые апрельские дни Володю, Валеркиного соседа, волновали совсем другие заботы. Если формулировать в лексике того времени, то можно назвать их «организационно-политическими». Немудрено – ведь Володьку назначили комиссаром студенческого строительного отряда «Дрезден-79».
Стройотряды занимали в ту пору изрядную часть жизни молодых людей. Студенты выполняли тогда черную работу, что выполняют нынче таджики и молдаване: клали асфальт и озеленяли скверы; рыли, строили, мели, убирали и собирали, рушили старье и возводили новое жилье. Ранним летом и ранней осенью, когда бойцы отправлялись к местам дислокации и возвращались в Белокаменную, столица пестрела куртками цвета хаки с разноцветными значками и нашивками: «Абакан-74», «Удмуртия-75», «Мордовия-76». Куртки носили даже с гордостью: сразу видно, идет настоящий мэн, а не какой-нибудь хлюпик – может и коровник построить, и асфальт положить.
