Мы едем дальше по петляющей дороге мимо озер, искрящихся на солнце, пересохших рек, обрамленных высокими многолетними эвкалиптовыми деревьями, ферм, на которых пасутся выхоленные лошади, изнывающие от жары коровы и овцы сероватого цвета, точно покрытые пылью. Среди холмов приютился домик, выстроенный в колониальном стиле, перед которым цветут кусты белой розы. Белые розы всегда будут напоминать мне об отце, который так ими гордился.
Спустя десять минут мать останавливает перед домом свою красную «Киа», и я с ужасом понимаю, что все розовые кусты, которыми отец так дорожил, погибли.
— Что случилось с папиными розами? — хмурясь, спрашиваю ее, также заметив, что газон, некогда пышущий сочной зеленью, пожелтел и засох.
Она отмахивается, пытаясь оправдаться:
— Я не успеваю заниматься садом.
— На работе так много дел? — Она служит на подхвате в библиотеке, расположенной в населенном пункте за пару городков от нас.
Она молча выбирается из машины. Я тоже выхожу. Долго стою и смотрю на маленькое одноэтажное бунгало из желтого кирпича, крытое коричневой черепицей, которое я некогда называла своим домом. Брезентовый навес в бело-синюю полоску натянут на своем обычном месте, затеняя окна. Мне всегда не нравилось, что из-за него в моей спальне становилось темно и хмуро.
Мама отпирает дверь, но держится за ручку и почему-то медлит, не решаясь войти.
— Я решила продать дом, — выпаливает она. — Я хотела сказать тебе, когда ты была в Англии, но с тобой ведь невозможно созвониться.
Обычно я звоню ей в субботу вечером, когда в Австралии наступает воскресное утро и я знаю, что она будет в церкви.
— Я не против, чтобы ты продала дом, — отвечаю вполголоса.
— Правда? — Она явно чувствует облегчение.
— А что? Я не жила здесь тринадцать лет.
— Просто я думала. Ладно, забудь.
Она опускает ручку и открывает дверь. Доносится до боли знакомый запах; я следую за матерью, и он окутывает меня. Я смотрю влево через открытую дверь гостиной: там одна на другой стоят коробки. Она уже начала собирать вещи.
— Я ничего не трогала в твоей комнате, — осторожно замечает она. — Я подумала, может, ты разберешь свои вещи, пока будешь здесь?
Родители никогда ничего не трогали в моей комнате, поэтому она всегда выглядит точно такой, какой я оставила ее, когда мне было семнадцать. По тем редким случаям, когда я решаюсь наведаться домой, я чувствую себя слишком подавленно, чтобы к чему-то здесь прикасаться.
— Мне не нужны никакие вещи. Но мы можем их отдать на благотворительные цели.
Мой ответ озадачивает ее.
— Ты не хочешь ничего сохранить? Даже Монти?
Монти был моей любимой мягкой игрушкой, я росла вместе с ним. Мы прошли через все вместе. Он знает все мои секреты.
— Нет, — отвечаю я резко. — Правда, я слабо себе представляю, чтобы он пришелся кстати в благотворительном магазине, так что его можно просто выбросить. Я все приготовлю.
В мою спальню ведет первая дверь справа. Распахиваю ее и, охватив взглядом обои кричащего розового цвета, робею все сильней и сильней. Кое-где на стенах висят обесцветившиеся постеры из журналов, дешевые полки заполнены аккуратными рядами пестрых детских книжек и библейских историй, а в никуда не годных коричневых шкафах и комоде им под стать наверняка все еще хранятся страшненькие джемперы, которые я носила, когда была подростком. Взгляд падает на аккуратно выглаженное ажурное покрывало и потрепанную собачку, занявшую почетное место у подушки. Я отпускаю свои сумки, и они с глухим стуком падают на потертый ковер. Подхожу к кровати и сажусь на нее.
Монти печально смотрит на меня единственным черным стеклянным глазом, давным-давно утратившим весь свой блеск. Беру его в руки и рассматриваю.
Ладно, может, возьму Монти с собой. Он ничего плохого не сделал и не заслуживает, чтобы его просто так выбросили. Но все остальное пусть отправляется на мусорку.
Раздается стук в дверь.
— Да?
— Я ставлю чайник? Будешь? — спрашивает мама.
— Конечно.
Я встаю и шагаю за ней в заднюю часть дома. Кухня с оранжевым линолеумом и шкафами из желтого меламина не ремонтировалась уже сорок лет. Это, черт возьми, повергает в уныние. Выдвигаю стул и тяжело на него опускаюсь. Мать ставит передо мной упаковку печений «Йо-йо», и я слегка приободряюсь.
— В час ко мне должен зайти друг, — сообщает она необычайно беззаботным тоном, который тут же вызывает у меня приступ бешенства.
— Да ты что?
— Да. Он поможет отвезти кое-какие коробки в благотворительный магазин, — ее щеки наливаются пунцом.
Пристально смотрю на нее с каменным лицом.
— Он?
— Его зовут Дэвид, и это просто друг, — оправдывается она.
Внутри все холодеет.
— Полли говорила мне, что у тебя появился друг мужского пола, — пытаюсь сказать бесстрастным тоном, но мне с трудом это удается.
— Он мне просто друг, — снова произносит она, но румянец с ее лица не сходит.
— Когда ты в последний раз навещала папу? — спрашиваю ее, а внутри вырастает какое-то странное чувство.
— Я все время его навещаю! — Она повышает на меня голос, больше напоминая мне маму из моего детства, чем эту гламурную, загорелую, крашеную особу, которую я вижу перед собой. — Я отдала ему всю себя. Я вам обоим дала все! А теперь мне пора подумать и о себе.
Долго гляжу на нее, а потом поднимаюсь и выхожу из комнаты.
— Бронте! — кричит она. — Вернись!
Нет. Не могу. Хватаю с кровати сумочку и выхожу на улицу.
Поворачиваю налево и, повесив сумку на плечо, иду быстрыми шагами по знойной дороге, а под ногами хрустит опавшая хрупкая листва эвкалипта. Не знаю, куда я держу путь, но я не могу находиться рядом с ней. Просто не могу. Друг! Да она лжет. Она отдала нам все? Она дала мне несчастливое детство. А что до отца…
Солнце палит, не щадя раскалывающейся головы, а тело будто выпотрошено и набито песком. Я наконец добираюсь до цели. Я даже не знала, куда направляюсь, пока не оказалась перед крохотной церквушкой, выстроенной из голубоватого песчаника. На солнце железная крыша отливает серебром, и белый деревянный крест над маленькой колокольней кажется еще ярче, чем обычно. Я вытираю нос тыльной стороной ладони и иду дальше по дороге, пытаясь не обращать внимания на сухие сосновые иголки, которые забиваются в мои босоножки и колют ступни.
Дверь открыта, и без излишних колебаний, почти не раздумывая, захожу внутрь, и в нос бьет знакомый запах. Решительно иду по проходу, минуя не более десяти скамеек, и останавливаюсь перед органом. Как сквозь сон, сажусь на стул, и меня накрывает неумолимой волной воспоминаний. Я слышу отца и священника, вижу их, и они тоже замечают меня, и мое лицо снова, словно здесь и сейчас, пронзает боль и пульсация справа, прямо над бровью — в том месте, которым я ударилась о стену. Я прикладываю к нему ледяную ладонь и пытаюсь успокоиться.
