Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из легких. Бабуля все пытала, как там мать, дает ли о себе знать отец. И все качала головой, сокрушаясь от своих горьких мыслей. Видеть это было невмоготу. И Митька быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо еще, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.
В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за мобильник. И, услышав ее тихое «Алло», взволнованно спросил:
– Рита! Где ты?! – Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: – Ну, зайка, не молчи, скажи!
– В больнице. В гинекологии. У меня не будет ребенка.
Голос ее звучал так сухо и отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса ни одной знакомой нотки! Словно для нее весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».
– Ты сама пошла в больницу? – еле слышно выдавил из себя Митька.
– Нет! Так получилось!
За последней фразой чувствовался такой непробиваемый мрак, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И казалось, прошла уже целая вечность. Наконец спросил почти шепотом:
– Когда тебя выписывают?
– Завтра.
– Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!
– Нет! Я хочу побыть одна!
– Ты не хочешь меня видеть?
– Я хочу побыть одна! – капризно повторила трубка.
И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она?.. И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну как доказать, что ты не верблюд?!
– Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?
– Ты ведь умеешь читать чужие мысли, не так ли?
Ничего себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!
– Рита! Прошу тебя: не думай обо мне так!
Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключен или находится вне зоны действия Сети».
Давно заметил: когда у человека на душе скверно, мир вокруг тоже меняет свое обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот хотя бы березу эту взять! Спилить ее, что ли? Все время скребется ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мертвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь.
Хандра затягивалась в узел. Тело словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг – через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на все это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».
Кто знает, как долго продолжалось бы все это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго.
– Мить! Папка не пишет?
Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже больше двух месяцев.
– Интересно, как он там? – сдув со лба длинную челку, по-взрослому спросила сестренка.
– Его дело! – сказал, как отрубил, Митька.
Хотя, чего уж там лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьей нависла какая-то мгла, темная, тревожная, беспросветная.
– Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее сил нет.
Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестренка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но что самое странное – у нее почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни содержимое. А еще могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шел какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…» – как-то невесело пошутил Митька.
Шутки шутками, а дело принимало серьезный оборот. И в этом сестренка была права.
– Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. «Нечего, – говорит, – бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление». А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.
Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.
– Мить, ты папку мыслями верни, а?
Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, еще предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!
– Мить, я серьезно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!
– Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой?!
Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.
– Мам, ты бы в больницу сходила, – осторожно начал он. – Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.
Мать повернулась к нему и тихо попросила:
– Прикрой дверь.
Долго смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И внутри все сжалось, будто организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.
– Мам, ты чего?
– Мне кажется, что рак это.
– Да ты что! – вытаращился на нее Митька. – Почему так решила?
– Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!
Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мертвая тишина, даже не тикали часы. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передернул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:
