Ей интересно было бы послушать про Леонардо. Но да Винчи-то завтра, а решение надо принять сейчас. Сашу насквозь простреливали уничижительные ухмылки: «Ишь праведница! Такие всегда откалываются».
А больше всего она почему-то боялась, что ее станет презирать Слонов. Он ведь в учебе не рекордсмен. Зато в жизни не слабак. Нет, наверное, такого, чего бы он испугался.
Саша шумно вздохнула и, расписавшись зверским росчерком «Румянцева», передала список дальше.
На перемене все обступили ее парту:
– Смотри-ка, и Румянцева с нами. Ну, крутизна!
Саша почувствовала себя победительницей. Но то была пиррова победа. Она длилась не больше минутки. Точнее, пока в класс не ворвался Слонов.
– Неужели ты тоже подписалась?
У Слонова лицо всегда казалось немножко удивленным – глаза слишком широко расставлены. А тут Саше почудилось, что глаза у него от недоумения вообще разъезжаются.
Но путей к отступлению уже не было. Как можно безразличнее она выдавила из себя:
– А что? Я как все!
– Дура ты! – В голосе Слонова звучало столько удивления и злости, что Саше показалось: сейчас он ее отлупит. – Как все!
На душе у Румянцевой сделалось тускло. Словно свет выключили.
Теперь все окружили уже Слонова:
– Ну ты, Слон, и штрейкбрехер! Трус несчастный… Вот уж на кого бы не подумали!
– Разве вы не знаете, что у Тамары Кирилловны больное сердце?
– A y меня больная ножка и больной носик! – передразнил его Генка Метлищев. – Мало ли что у кого болит! Может, мне скучно на ее уроках?
– Мелкота вы все, недоумки, – тихо произнес Слонов.
Сказал, как ударил. И вышел из класса.
Секунду стояла неловкая тишина, а потом все стали шумно осуждать Слона. И чего, правда, умничает? Если б еще отличник был, а так… И одет во все ношеное, бэушное. Подумаешь, лорд нашелся! Класс разделился на два лагеря: все и один.
В тот день Румянцева хватала тройку за тройкой. Впервые в жизни. Впервые в жизни вечером ей было не до уроков, а ночью – не до сна.
«Я со всеми – значит, я точно права, – думала Саша. – Разве бывает в жизни так, что не правы все и прав один?.. Но почему же тогда остальные тридцать четыре суетятся и опускают глаза, когда на них в упор смотрит тридцать пятый?»
И сразу, спасительной ниточкой, вкралась мысль: «Ну или, например, если правы двое…» Мысль-ниточка не отступала: «Только для этого надо прийти завтра утром вместе со Слоновым! Но как же моя подпись в списке? Скажут – струсила. Хотя… все мы пошли на поводу у Инки. Не быть белым человеком – это же позор!..»
Саша представила вдруг, как Тамара Кирилловна входит в класс своей рассеянной походкой, с улыбкой на челе, под мышкой у нее, может, «Мадонна Литта» или «Джоконда». Тамара Кирилловна порывается встать на стул, на одно колено, в порыве вдохновения, поднимает глаза от картин на класс, а в классе один Слонов в торричеллиевой пустоте.
Майя Филимоновна рассказывала им зимой про Торричелли. Про его опыт. Трубка, а внутри ничего, вакуум. И Саше привиделось, что внутри этого вакуума она сама, Саша Румянцева, отличница и слабачка, которая про гений и характер понимает лишь в теории. В вакууме она, Саша, а кругом ни ветерка, ни вздоха… ни черемухового сада.
Саша подскочила на кровати точно ужаленная.
«А вдруг у Тамары Кирилловны инфаркт случится? Или у Слонова? Болезни ведь из генов вылезают. У него же мама от инфаркта умерла. Он мне рассказывал, когда мы с ним класс убирали. Мне одной рассказал. Как же я забыла?»
Саша зачем-то метнулась к окну. Сквозь белую ночь уже просвечивал новый день.
С трудом дотерпев до семи утра, Румянцева помчалась к Слонову. Она ведь давно знала, где он живет. Даже окно помнила: тюлевая занавеска повешена косо, как придется, а на подоконнике пустая пачка из-под пельменей притулилась…
Слонов распахнул дверь мгновенно. Словно был готов к боевым действиям.
– Ну, ты молоток, Моська! – И засмеялся.
Когда он смеялся, у него глаза сближались и хохолок на затылке подпрыгивал. Как у ручного медвежонка.
Сначала отправились к Алевтине.
Алевтина встретила их без очков. Без них у нее, оказывается, выражение лица совсем беспомощное. Но соображала она всё равно хорошо. Подумала минуту и, как компас, выдала точное направление.
Конечно, и компас, бывает, сходит с ума от всеобщего ажиотажа, как, например, вчера со списками. Но сейчас Алевтина действовала безошибочно.
Через десять минут они уже звонили в квартиру к Гущенко.
– Гущенко, слабо́ стать диссиденткой? Или ты серое большинство? – деловито спросила ее Алевтина.
Про диссидентов Гущенко слышала. Писатель Солженицын был диссидентом. За правду потому что выступал. Его даже посадили и выслали. А он в ответ повесть написал про один день в тюрьме заключенного Ивана Денисовича. И еще разные рассказы политические. Гущенко их не читала, но собиралась, как передовой человек.
Солженицына пока в типографиях не очень любят издавать. Зато произведения его люди от руки переписывают, друг другу передают и потом обсуждают. Вот какая слава! Самиздат называется!
Получается, эта троица в диссиденты метит, а она, Гущенко, так себе?! Серая масса? Ну уж нет!
– Да я, если хотите знать, и кейс к урокам собрала раньше вас, – выдала Гущенко. – И реферат первой сдула. Я к истории готова. Что мне эти малодушные списки? Детский лепет. Я за правду!
В глазах ее читалось торжество. Не выйдет на козе ее объехать!
– Мы примерно так и полагали, – сдержанно подытожила Алевтина. – Ну что, двинули в школу?
В этот момент Румянцева чуть было все не испортила. То ли икнула, то ли хихикнула. Но Слонов вежливо постучал ее по спине:
– Набери воздуха в легкие и досчитай до одиннадцати: способ борьбы с икотой. Старинный. Слыхала о таком?
И они поскакали к Воловой. Потом к Туполеву. Ко всем, конечно, не успели. Но из тех, с кем поговорили, с ними пошло четырнадцать человек. Четверо не открыли дверей. Одной из этой четверки была Инка.
Она стояла по ту сторону металлической двери, в дорогом розовом пеньюаре, и смотрела в глазок.
«Совки! – презрительно прошептала она. – Да чтоб я вас впустила? Не дождетесь!»
Но отчего-то у Инки защипало в носу, когда услышала, как рассвобожденно, радостно гомонят они там, по ту сторону жизни. Дверь у Пескариков была толстая, стальная, точно в сейфе. Но звуки все-таки прорывались.
Лестничное веселье врубилось в тишину дорогой квартиры, как грибной дождь в холодное озеро. Множество ног затопало вниз.
«Думаете, выгадали, дурачье?! Дураки всегда в большинстве!»
