Это было удивительное извинение! Никаких тебе «простите», «извините», «больше не повторится». Или, мол, «виноват, не велите казнить». Собственно, про воровство невесты Найдён вообще ничего не говорил. Он рассказывал о главном — о своей любви.
И всем становилось ясно: за такую любовь можно простить любые проступки. За такую любовь наказывать нельзя. За нее еще и благодарить можно. Ведь если появилась в мире такой силы любовь, то в сравнении с ней все остальное — суета и мелочи, про которые и вспоминать-то неловко.
Живко слушал молча, однако на лице его появилась улыбка. Точнее, тень улыбки пробежала по лицу.
Этого оказалось достаточно, чтобы Найдён и Даша вместе, как по команде, стихли.
Но ведь они не смотрели на Живко! Они стояли на коленях, уперев взгляды в землю. Значит, почувствовали, что отец услышал их?
Все это было невероятно!
Живко спустился с крыльца, поднял плеть.
Зрители хором ахнули.
Трижды ударил Живко молодых плетью — один раз сильно, со свистом, и два раза символически, после чего отец помог дочери подняться и трижды поцеловал ее.
Деревня одобрительно загудела.
Даша прильнула к отцу, но тот мягко отстранил ее.
Найдён продолжал стоять на коленях.
Живко обратился к нему:
— Встань! — Он сделал паузу. — Встань, сын мой!
Найдён вскочил, словно подброшенный на пружине.
Антошин ждал ответной речи отца.
Речи не последовало.
А ведь действительно, что еще нужно говорить отцу невесты, если он признал в ее женихе своего сына? Разве есть более серьезные слова прощения?
Из избы выскочила женщина, как понял Антошин, мать невесты, в руках у нее был каравай хлеба, сверху украшенный солонкой.
Живко дал поцеловать каравай сначала невесте, потом жениху.
Толпа радостно загудела. В руках у многих появились кружки. Откуда они взялись, осталось для полковника загадкой. Но взялись. И немало.
Мать невесты посы́пала головы Найдёна и Даши зернами ржи, и молодые вместе с родителями невесты удалились в дом.
— Пошли тайный обряд совершать, — объяснил Малко и вздохнул. — Эх, жалко, что это беглая свадьба, быстрая… Я все мечтаю на настоящей свадьбе побывать, чтобы — несколько дней, чтобы — сватья, дружка… Сейчас пир будет, вот и всё. — И, поймав нетерпеливый взгляд Антошина, поспешно добавил: — Уходить нельзя. Смертельная обида.
Кружек в руках людей становилось все больше. Антошину тоже протянули деревянный сосуд, доверху наполненный напитком, судя по запаху, явно алкогольным.
Ни у Малко, ни у полковника никто не спрашивал, кто они такие и откуда взялись. Все просто призывали их вместе радоваться и веселиться.
— Что пьем? — поинтересовался Антошин у Малко.
— Мед.
— Так мы пили вроде мед, и у него другой вкус был.
Малко посмотрел на полковника с удивлением:
— Так мед — он ведь разный! Ты что, и этого не знаешь? Хочешь — вишневый, хочешь — можжевеловый, а то — смородиновый, малиновый, черемуховый… Да мало ли!
Из всего сказанного Антошин сделал вывод, что мед — это не то, что собирают пчелы, а разновидность напитка. Причем крепкого. Потому что чем больше выпивалось меду, тем сложней было полковнику делать выводы.
Когда пригласили за стол, Антошин уже с трудом понимал окружающую действительность. Впрочем, этого и не требовалось. Было совершенно понятно, что действительность эта чудесна.
Люди вокруг были веселые и добродушные. Очевидно, они пришли сюда не затем, чтобы напиться-наесться, но чтобы искренно порадоваться за молодых людей, которые всякого натерпелись, но все сделали порядочно и теперь, конечно, будут жить счастливо.
Еды было много. Очень много. Антошин, пожалуй, никогда в жизни не видел такого огромного количества еды.
Причем блюда приносили не просто так, но со смыслом. Почему-то сначала надо было обязательно рыбного пирога поесть, а потом похлебки, а потом…
Чем больше сменялось блюд, тем меньше смысла оставалось в голове Антошина, но тем больше радости и восторга он ощущал.
Вдруг полковник заметил, что жених и невеста почти не едят, не пьют и к тому же все время держатся за руки.
— Чего это они? — спросил полковник.
— Чего? — не понял Малко.
— Не едят чего?
— Чего не едят?
— Ничего не едят — почему?
— Так они же жених и невеста, нельзя им, — прошептал Малко. — А потом, ежели за руки держаться не будут, несогласие у них начнется. Это каждый ребенок знает.
Малко посмотрел на очередное блюдо, которое водружали на стол, и вдруг захихикал.
— Ты что? — не понял Антошин.
— Перепутали! Гляди, похмелье на стол поставили! А оно ведь в погребе должно стоять, завтрашнего дня ожидать.
— Чего поставили?
— Да похмелье же! Вон смотри! Знатная вещь! Мясо в рассоле с приправами острыми. Похмелье утром надо пить, а они сейчас! Смешные какие!.. Перепутали! — И Малко снова захихикал.
Надо сказать, что пили люди много, но вели себя спокойно, тихо даже. Не кричали, не орали песен. И все время с восторгом и любовью смотрели на молодых.
Антошин спросил тихо:
— А почему никто не говорит речей?
— О чем? — не понял Малко.
«Действительно, о чем тут еще говорить», — молча согласился Антошин и отпил малинового меда.
Потом песни стали петь. Красивые, но почему-то грустные.
«Ты рябинушка, ты кудрявая,
Ты когда взошла, когда выросла?
Ты рябинушка, ты кудрявая,
Ты когда цвела, когда вызрела?»
«Я весной взошла, летом вызрела».
«Под тобой ли, рябинушкой,
То не мак цветет, не трава растет,
Не трава растет — не огонь горит,
Не огонь горит — ретиво сердце,
Ретиво сердце, молодецкое.
Ах, горит, горит, как смола кипит,
По душе, душе-лебедушке,
По лебедушке, по голубушке,
По голубушке, красной девице…»
Песня была красивая, про любовь. Но печальная.
«Как странно… — подумал Антошин. — Свадьба, вроде радоваться надо, а они такие грустные песни поют. Чудны́е люди… Веселятся вроде, выпивают, а песни поют грустные».
Когда принесли жаркое, Малко сказал:
— Всё. К концу пир идет. Значит, сейчас так будет… Сейчас дру́жка… Хотя дру́жки у нас нет… Ну, значит, просто приятель какой Найдёна блюдо с жарким обернет в скатерть, положит туда солонку, калач и отнесет все это на брачную постель.
