Бодлер, потрясенный напрасно пролитой кровью, арестами без суда и следствия, ссылками и ледяным оцепенением, наступившим во Франции после этой вспышки гнева, писал в книге «Мое обнаженное сердце»: «Июньские ужасы. Безумие народа и безумие буржуазии. Естественная любовь к преступлению».
Между тем 27 июня было объявлено осадное положение, и газета Прудона «Представитель народа» временно закрылась. 9 августа газета вновь вышла, но 21-го опять закрылась. Бодлер написал Прудону: «Гражданин, Ваш горячий друг, Вам не знакомый, хочет Вас видеть во что бы то ни стало, не только чтобы поучиться у Вас и воспользоваться несколькими минутами Вашего времени, на что он, возможно, имеет право, но и для того, чтобы сообщить нечто о вашей безопасности […] Я долго собирался написать Вам длинное письмо, но лень помешала мне осуществить этот замысел, и я, наконец, решил отправиться к Вам лично. Сегодня полицейские агенты, стоявшие со всех сторон, помешали мне войти к Вам. […] Будьте любезны, сообщите как можно скорее — по какому адресу и в котором часу я могу Вас увидеть. Смятение, царящее в умах, требует срочных объяснений между мужественными людьми». Он уточнил, что будет ждать бесконечно приглашения «в кафе-ресторане на углу улицы Бургонь».
По-видимому, полученный ответ не удовлетворил его, потому что в тот же день либо на следующий он вновь написал Прудону: «На первой же демонстрации, даже антинародной, то есть под малейшим предлогом, — Вас могут убить. Такой заговор уже существует […] Имя Ваше в настоящее время более известно и имеет большее влияние, чем Бы полагаете. Восстание может начаться как легитимистское, а закончиться под социалистическими лозунгами; однако возможно и обратное […] Вот почему в случае следующей смуты, даже самой незначительной, не оставайтесь дома. Если можно, заведите тайную охрану или попросите полицию охранять Вас. Впрочем, правительство с удовольствием воспользовалось бы подобным подарком со стороны ярых защитников собственности; так что, может быть, Вам лучше всего самому следует больше думать о своей безопасности».
Наконец у Бодлера появилась возможность встретиться с Прудоном в редакции его новой газеты «Пёпль». Отдав необходимые распоряжения своим сотрудникам по поводу завтрашнего номера, Прудон, оставшись наедине с посетителем, с ходу предложил: «Гражданин, настал час обеда. Что если мы пообедаем вместе?» И повел его в небольшой трактирчик на улице Нев-Вивьен. За столом он говорил оживленно и с наивностью, удивившей собеседника. Бодлер мало ел, но много пил, тогда как Прудон, напротив, пил совсем мало, зато много ел. Восхищенный таким аппетитом, Бодлер осмелился сказать: «Для писателя вы едите на удивление много!» — «Дело в том, что мне предстоит многое свершить!» — ответил тот с обезоруживающей простотой. В конце обеда Бодлер подозвал гарсона, чтобы расплатиться, но Прудон энергично запротестовал и достал портмоне. Но, к удивлению своего визави, он оплатил лишь то, что съел сам. Должно быть, подумал Бодлер, в этом проявился неверно понятый принцип равенства граждан.
Другого случая встретиться с этим великодушным путаником-утопистом Бодлеру не представилось. Скоро и «Пёпль» запретили. В марте 1849 года Прудон был осужден и уехал в добровольную ссылку в Бельгию; однако через несколько недель он тайно вернулся, а 5 июня 1849 года его снова арестовали и приговорили к трем годам тюремного заключения.
А тем временем республиканский пыл у Бодлера остыл, причем настолько, что он согласился отправиться в провинцию, чтобы там возглавить только что созданную консервативную газету «Репрезантан де л’Эндр». Основные акционеры этого издания, собравшиеся на банкете Шаторе, центре департамента Эндр, в честь его приезда, были уязвлены тем, что Бодлер просидел весь вечер молча, с презрительным выражением лица. Когда за десертом кто-то из гостей заметил: «Однако, господин Бодлер, вы не промолвили ни слова», он ответил: «Господа, мне нечего сказать. Ведь я приехал сюда, чтобы быть слугой ваших умов, не так ли?» А на следующий день пожилая вдова, директор типографии газеты, была очень возмущена его вопросом: «А где здесь водка для редакции?» Что касается благонамеренных подписчиков «Репрезантан де л’Эндр», они только глаза протирали от удивления, читая в рубрике «В настоящее время» такое приписываемое новому главному редактору утверждение: «Когда добрейший Марат и чистоплотнейший Робеспьер требовали, один — триста тысяч голов, а другой — непрестанной работы гильотины, они лишь повиновались неотвратимой логике существовавшей тогда системы». А вот, к примеру, другая формулировка: «Восстание законно, так же, как и убийство». Вскоре Бодлеру, другу социалистов-бунтовщиков, пришлось выслушать из уст акционеров издания сухие слова благодарности и возвратиться в Париж.
Своей матери, чья жизнь протекала в пышных официальных торжествах в Константинополе, он писал 8 декабря 1848 года: «Позавчера г-н Ансель сказал, что мою недавнюю поездку в провинцию Эндр без моего ведома оплатили Вы, и что деньги, полученные мной, исходили вовсе не от его щедрот, как я склонен был полагать, а от Вас. Г-н Ансель напрасно раньше умолчал об этом, напрасно поначалу скрыл от меня, что деньги присланы Вами. Во-первых, мне бы и в голову не пришло краснеть от того, что деньги эти присланы Вами, а во-вторых, если бы он сразу сказал: „Я получил для вас 500 франков“, то я потратил бы всю эту сумму с большей пользой, оставаясь в Париже, чем проедать ее постепенно во время поездки, ничего мне не принесшей». Дальше он упрекал мать в том, что та сурово говорила с ним во время их последнего свидания и что она не поняла благородства его отношения к Жанне, продолжавшей жить с ним: «Со свойственными Вам упрямством и нервной горячностью Вы отругали меня из-за этой несчастной женщины, которую я давно уже люблю только из чувства долга, не более. Странно, что Вы, так часто и так подолгу говорившая мне о духовных чувствах, о долге, не поняли этой моей своеобразной связи, от которой я ничего не выгадываю и в которой большую роль играют искупление и желание вознаградить ее за преданность. Как бы часто ни позволяла себе женщина быть неверной, каким бы тяжелым ни был ее характер, если она обнаруживает хоть каплю доброй воли и преданности, этого уже достаточно, чтобы бескорыстный мужчина, а тем более — поэт, чувствовал себя обязанным ее вознаградить. […] Да и какое это имеет значение сейчас, в мои без четырех месяцев двадцать восемь лет, с моими необъятными поэтическими планами, когда я и так уже навсегда отдалился от почтенного мира в силу моих принципов и предпочтений и, осуществляя мои литературные мечтания, исполняю еще и долг или то, что я полагаю долгом, наперекор вульгарным представлениям о приличиях, деньгах и богатстве?»
Само собой разумеется, что письмо Шарля заканчивается новыми просьбами о денежной помощи и заверениями, что впереди его ждут успехи: «Я абсолютно уверен, что долги мои будут оплачены и что мое предназначение приведет меня к славе […] Не исключено, что через год, если разбогатею, поеду в Константинополь — меня опять то и дело обуревает желание путешествовать». Мечты поэта. Что касается путешествий, то он ограничился в конце 1849-го или в начале 1850 года поездкой в Дижон, предпринятой в надежде найти там постоянную работу журналиста. Надежда не оправдалась. Жанна приехала к нему. Из всех чувств к ней остались только нежность и жалость. Но одновременно она была для него чем-то вроде опоры, чем-то вроде предмета мебели, необходимого ему, чтобы не упасть.
