— Среди белых комиков толстых почти не бывает. А Дейв Шапелл вообще не умер.
— Думай про Шапелла что тебе угодно. Этот ниггер давно в могиле. Им пришлось его убить.
Однажды в клубе нашелся человек, который меня рассмешил. Мы с отцом пришли тогда на «открытый микрофон». По сцене прыгал ведущий. Он был черен, как долги за электричество, и похож на сумасшедшую лягушку-быка. Глаза у него были так дико выпучены, словно пытались спастись от бушевавшего в нем безумия. И, представьте себе, он был довольно толстым. Мы сидели на своем обычном месте. Как правило, кроме тех минут, когда мой отец вылезал на сцену, я читал книжку, пропуская мимо ушей шутки на сексуальную и расовую темы. Но этот человек-лягушка начал с шутки, от которой я просто рыдал от смеха. «Твоя мама сидела на пособии так долго, — взревел он, беспечно держа в опущенной руке серебристый микрофон, который всучили ему за кулисами, — твоя мама сидела на пособии так долго, что ее портрет напечатали на продуктовых карточках». Чтобы заставить меня отложить в сторону «Уловку-22», нужно быть по-настоящему забавным. После этого я сам тащил папу на вечер юмора. Чтобы занять наш столик, мы приходили все раньше и раньше, потому что по всему черному Лос-Анджелесу прошел слух про смешного придурка, который ведет «открытый микрофон». Пончиковая сотрясалась от утробного черного смеха — с восьми вечера и до закрытия.
Этот пришоссейный шут не просто рассказывал шутки — он вытаскивал твое подсознательное и простодушно побивал тебя им, но не до неузнаваемости, а до момента, когда тебя становилось легко узнать. Как-то вечером, через два часа после начала, в клуб забрела белая пара. Они уселись в центре зала перед сценой и присоединились к веселью. Иногда они громко хохотали, иногда понимающе хихикали, словно всю жизнь были черными. Не знаю, что привлекло его внимание. Его совершенно круглая голова покрылась потом, блестевшим в свете софитов. Может, эти двое слишком громко смеялись. Хихикали, когда нужно было хахакать. Может, сели слишком близко к сцене. Может, если бы эти белые не считали нужным все время выставляться, ничего бы не случилось.
— А вы, беложопые, над чем смеетесь? — закричал он.
В зале захихикали. Белая парочка залилась громким смехом, хлопая руками по столу. Их заметили! Их приняли!
— Я не смеюсь! С хуя ль вы, ублюдки, лезете в чужие дела, да еще ржете? Пошли в пизду отсюда!
В нервном смехе нет ничего смешного. По залу прокатилась его волна, запинаясь и останавливаясь, словно второсортный джаз в ресторане. И черные парни, и латиносы, приехавшие в город на вечер, за большим круглым столом, знали, когда нужно перестать смеяться. Пара не понимала. Остальные посасывали из банок пиво или газировку, предпочитая не вмешиваться. И только белые смеялись, потому что это ведь тоже часть представления, правда?
— Вы, блядь, думаете, я с вами шутки шучу! Это все не для вас, понятно? Съебались! Это наш мир!
Смех смолк. Умоляющие взгляды, но не нашедшие сочувствия. Тихий шорох двух стульев, еле слышные шаги из-за стола. Порыв холодного декабрьского воздуха и шум улицы. Вечерний управляющий закрыл за ними дверь, уничтожив доказательства того, что здесь когда-либо побывали белые, не считая двух полупустых чашек и трех недоеденных пончиков.
— Да, так на чем, блядь, меня так по-хамски прервали? Ах да, так вот… Твоя лысая мамочка…
Когда я думаю о том вечере, когда черный комик выгнал в ночь белую пару, и они удалились, поджав хвосты и унося с собой свою предполагаемую историю, я не думаю о правых и виноватых. Нет, возвращаясь в мыслях к тому вечеру, я думаю о собственном молчании. Молчание может быть протестом и согласием, но чаще всего это страх. Наверное, поэтому я такой тихий и хороший заклинатель, ниггеров и вообще. Это потому, что я всегда боюсь. Боюсь сказать лишнего. Пообещать, наугрожать и не сдерживать слово. Потому-то мне и понравился тот человек, хоть я не согласился с ним, когда он сказал: «Убирайтесь отсюда, это наш мир». Мне понравилось, что ему было не похер. Но жаль, что я так испугался, что мне не хватило духу протестовать. Не нападать на него за то, что он сделал, не заступаться за обиженных белых. В конце концов, они и сами могли бы постоять за себя, обратиться к власти или к своему Богу, чтобы он поразил нас на месте. Жаль, что я тогда не встал перед этим человеком и не спросил его: «Так какой же он, наш мир?»
Завершенность
Помню, на следующий день после инаугурации черного чувака Фой, гордый как индюк, разъезжал по городу в своем «купе», сигналя и размахивая американским флагом. Он был не одинок: вся округа ликовала. Ну, не так сильно, когда оправдали О. Джей Симпсона
[284] или когда в 2002 году «Лейкерс» выиграли чемпионат, но почти так же. Фой как раз проезжал мимо моего дома, а я сидел на крыльце и чистил кукурузу.
— А что это вы размахиваете флагом? Раньше я за вами такого не замечал.
И Фой сказал, что наша страна, Соединенные Штаты Америки, наконец-то воздала нам должное.
— Да? А как же индейцы? Китайцы, японцы, мексиканцы, бедняки, все леса, и вода, и воздух, и гребаный калифорнийский кондор? Когда им достанется?
Фой сокрушенно покачал головой и сказал, что моему отцу было бы стыдно за меня и что мне никогда не понять. И тут он был прав. Мне никогда этого не понять.
Благодарности
Спасибо Саре Чальфан, Джин Аух и Колин Дикерман.
Я также благодарен Кеми Илесанми и некоммерческой организации Creative Capital. Эта книга была написана благодаря вашей поддержке и вере в мой творческий потенциал.
Мне хочется заключить в дружеские объятия Лу Азекова, Шейлу Малдонадо и Лидию Оффорд.
Машу рукой семье: мама, Анна, Шарон и Аника — люблю вас, дорогие.
Не могу не упомянуть о глубокоуважаемом Уильяме Кроссе, вдохновившем меня на литературное творчество. Мне довелось прочитать множество его работ по истории черной идентичности, а его труд «Негр и Черный. Опыт становления», опубликованный в двадцатом выпуске журнала «Блэк Уорлд» (июль 1971 г.), я прочитал еще будучи старшеклассником. Это и стало отправной точкой формирования моей личности.
