Под самую «белую» музыку, которую только можно было придумать (Мадонна, The Clash и Hootie & the Blowfish), дети, одетые в купальники или обрезанные шорты, смеялись и танцевали под струями теплой воды и пены. Не обращая внимания на предупреждающее мигание янтарно-желтой лампочки, бежали под водопад полироли Hot Carnauba Wax. Потом мы раздали им конфеты и газировку и позволили стоять под горячей сушкой сколько угодно. Напомнили им, что чувствовать теплый ветер, дующий в лицо, — это и значит быть белым и богатым. Это значит день напролет кататься в собственном кабриолете.
По мере приближения Дня гетто мы с Хомини более или менее отсегрегировали в Диккенсе практически все места общественного пользования, кроме больницы имени Мартина Лютера «Киллера» Кинга. И дело было не в том, что самое «вкусное» мы оставили напоследок. Больница, как ни смешно, располагалась в районе Полинезийские сады. Полинезийские сады (сокращенно ПС), большинство населения которых составляли латинос, имели репутацию крайне недружелюбного к афроамериканцам места. Местные байки по сути утверждали, что раны, нанесенные жителям Диккенса по дороге через ПС в больницу, были опасней болезней, требовавших обращения за медицинской помощью. Любая улица в любом районе округа Лос-Анджелес, особенно незнакомая, может нести опасность, и от полиции, и от бандитов. Никогда не знаешь, когда и за что к тебе прицепятся — то ли к одежде, то ли к цвету кожи. Лично со мной в Полинезийских садах ничего такого не случалось, но я и никогда не отправлялся туда по темноте. Накануне нашего мероприятия в больнице случилась перестрелка между местными «Варрио» и «Баррио», двумя бандами, вступившими в кровавую вражду из-за произношения и написания одного и того же слова. Поэтому, чтобы сберечь наши с Хомини задницы в целости, я прикрепил к лобовому стеклу две фиолетово-золотистые наклейки с логотипом клуба «Лос-Анджелес Лейкерс», а на крышу грузовика для гарантии водрузил огромный, размером с остров Иводзима, победный флаг «Лейкерс» 1987 года. Потому что все ангеленосы — подчеркиваю, все до одного — обожают «Лейкерс». И когда мы тронулись в путь по Сентенниал-авеню, притормаживая из-за медленных лоурайдеров, отказывающихся ездить со скоростью выше шестнадцати километров в час, флаг «Лейкерс» гордо развевался на вечернем ветру и давал моему пикапу временный дипломатический иммунитет.
Главврач доктор Уилберфорс Минго был старым приятелем моего отца и, узнав, что это я нарисовал границу вокруг Диккенса и установил на выезде билборд, что это я выдумал проект с Академией Уитон, сразу разрешил мне произвести акт сегрегации во вверенном ему помещении. Откинувшись на спинку кресла, он добавил, что за килограмм вишни из моего сада я могу хоть обсегрегироваться. Скрываясь под покровом ночи, когда всем параллельно, на безликих стеклянных дверях приемного покоя мы с Хомини вывели кроваво-красную с подтеками надпись: «Травмпункт имени Бесси Смит»
[181]. Получилось как афиша фильма ужасов. Потом присобачили к центральной бетонной колонне вестибюля черно-белую металлическую табличку «Проезд только для „скорых“ с белыми пациентами».
Не могу сказать, что при этом у меня не тряслись поджилки. Больница была самым большим учреждением, которое я сегрегировал, нас могли увидеть посторонние. Проходить внутрь я побоялся и попросил Хомини дать мне морковку: на всякий случай я прихватил с собой несколько свежих, прямо с грядки.
— Ну, что скажете, доктор? — подразнил его я, похрумкивая морковкой.
— Знаете, масса, Багз Банни — это тот же Братец Кролик, только с хорошим агентом.
— Так что там, словил Братец Лис Братца Кролика? Я почти уверен, что после этой выходки белые парни нас точно достанут.
Хомини поправил приклеенную к кузову надпись «СТРОИТЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ САНШАЙН СЭММИ» и достал из кузова банки с краской и пару кистей.
— Масса, если сейчас тут действительно появятся белые и увидят нашу мазню, они, как всегда, подумают «Вот чокнутые ниггеры», и пойдут дальше по своим делам.
Если бы Хомини сказал это на несколько лет раньше, когда не было еще ни интернета, ни хип-хопа, ни художественной декламации, ни силуэтов Кары Уокер, я бы еще с ним согласился. Но теперь понятие «быть черным» сильно изменилось. В опыте черных много всякой фигни, но по крайней мере раньше у нас было свое личное пространство. Наш сленг и плебейское восприятие моды не выходили за рамки чернокожего социума. У нас даже был собственный набор сверхсекретных сексуальных техник. Негритянская камасутра, которую нам передавали на детских площадках или на верандах, или подвыпившие родители оставляли двери спален приоткрытыми, чтобы «маленькие ниггеры чему-то научились». Однако распространение в интернете черной порнографии и несоблюдение права на интеллектуальную собственность позволили получить доступ к нашим некогда специфическим сексуальным техникам любому, у кого есть двадцать пять долларов в месяц на подписку. И теперь не только белые, но и другие женщины всевозможных вероисповеданий, цветов кожи и сексуальной ориентации мучаются, когда их имеют на скорости километр в секунду, через раз вопя: «Чья это киска?» И все эти люди, не способные оценить ни Баския, ни Кэтлин Бэттл
[182], ни Патрика Юинга
[183], так и не открывшие для себя «Забойщика овец»
[184], Ли Моргана
[185], чудодейственную силу талька, Фрэн Росс
[186] или Джонни Отиса
[187], все равно суют свой мейнстримный американский нос в нашу жизнь. И в этот момент я точно понял, что в конце концов угожу к хуям в тюрьму.
Хомини затолкнул меня в автоматические двери больницы, приговаривая:
— Масса, всем насрать на День гетто, если нам насрать.
В больницах перестали рисовать на полу разноцветные, как радуга, линии-указатели. В те дни, когда еще пользовались пластырями-бабочками, делали швы нерассасывающимися нитями, а медсестры не говорили с акцентом, тебе совали в руки коричневую папку с направлениями, и ты знал, что красная полоса ведет к рентгену, оранжевая — в онкологию, а фиолетовая — в детское отделение. Но если в больнице-«киллере» пациент из приемного покоя, измотанный ожиданием, когда же его увидит система, которой безразлично, что он сидит тут и держит пластиковый стакан, в котором плавает его отрезанный палец, лед давно растаял, а он все сидит, пытаясь остановить кровотечение, прижимая к ране кухонную губку, в один прекрасный момент встанет и от скуки подойдет к стеклянной перегородке, за которой сидит дежурная медсестра, и спросит, а куда ведет эта мерзко-коричневая линия, то сестра только пожмет плечами. И не в силах сдержать любопытства, они двинутся вдоль линии, которую мы с Хомини рисовали всю ночь, а потом еще полдня следили, чтобы люди обратили внимание на надпись «Осторожно, окрашено!». В больнице эта линия практически стала сказочной дорогой, вымощенной желтым кирпичом.
