— Ну а Беллфлауэр?
— Сплошные мексиканцы.
Кругом сплошные мексиканцы. Это трюзм для каждого подрядчика без лицензии, уставшего от недоплаты, безработицы, кумовства и паршивых чужих резюме, наводнивших интернет. Но во всем виноваты мексиканцы. Если в Калифорнии кто-то чихнет, никто ему не скажет Gesundheit
[130], а сразу — «кругом сплошные мексиканцы». На ипподроме Санта-Анита лошадь, на которую ты поставил, потянула спину и пришла пятой? Кругом сплошные мексиканцы. Дурак в Commerce Casino открывает карты, и у него три «дамы»? Кругом сплошные мексиканцы. В Калифорнии это давно присказка, но когда ее произносит завуч средней школы Чафф
[131] Карисма Молина, по совместительству лучшая подруга Марпессы (то есть моей девушки, что бы там она ни пиздела)… Я первый раз слышал такое от мексикано-американки, и, хотя до меня не сразу дошло, Карисма первая сказала это не в переносном смысле. Буквально.
В отличие от «пострелят», когда я прогуливал занятия, я шел не на рыбалку, я шел в школу. Если отец засыпал во время урока по негрологии, я ускользал из дома и бежал в сторону школы Чафф, чтобы посмотреть через сетчатый забор, как ребята играют в гандбол и кикбол. Если мне везло, я видел среди зрителей Марпессу с Карисмой и других их подружек. Они болели за своих бойко и слаженно, крутили бедрами и распевали: «Унгава, Унгава, за черными слава! Эй, сделай так, как я хочу, — ударь сильнее по мячу!»
Ежегодно, за две недели до начала летних каникул, в Чаффе проводили День карьеры. Этого времени детям хватало, чтобы они (по крайней мере, большинство из них) запланировали карьерное самоубийство через прохождение теста на профпригодность или написание резюме. На школьный двор приходили шахтеры, собиратели мячей для гольфа, корзинщики, землекопы, переплетчики, покалеченные пожарные и последний в мире астронавт. Все они представляли собой жалкое зрелище. Каждый год повторялось одно и то же. Мы распинались о важности нашей работы, но никогда не отвечали на вопросы с последнего ряда. Если вы такие охуенно незаменимые и мир не может без вас обойтись, то почему тут тоскливо до зевоты? Почему у вас такой несчастный вид? И почему нет женщин-пожарных? Почему медсестры такие заторможенные? Единственное, чем дети остались довольны, — это ответом последнего астронавта на земле, старого чернокожего джентльмена, настолько немощного, что казалось, он движется, словно и на Земле чувствует невесомость. А как астронавты ходят в туалет? Ну, не знаю как сейчас, а тогда к жопе прикрепляли целлофановый пакет. Никто не хочет быть фермером. Но примерно через месяц после дня рождения Хомини Карисма завела со мной разговор о другом. Мы сидели на моем парадном крыльце и пыхали. Карисма ныла, как ей надоели ее соседи Лопесы (она еще называла их «мексикашками в ковбойских шляпах»), как ее год за годом достают их лошади в блестящих вакерских седлах и попонах, их яркие наряды из парчи и мятого бархата, их выступления с веревкой.
— Слушай, детей не интересует разница между навозом и удобрениями или какими болезнями страдают мускатные тыквы. Они не могут долго удерживать внимание, поэтому надо брать быка за рога. В прошлом году ты выступил хуже некуда, было так пиздец скучно, что дети закидали тебя твоими же органическими помидорами.
— Поэтому я не приду больше. Зачем мне оскорбления?
— Докурила.
— Хочешь еще?
Карисма молча кивнула.
— Ага. И мне интересно, что это, блядь, за сорт. И почему после нее биржевые сводки и вся херня, которую я читаю к семинарам по английской литературе в старших классах, обретают для меня смысл.
— Я назвал ее «Глубокомыслие».
— Хороша, зараза, теперь я знаю, что такое глубокомыслие, слово, которое я никогда не слышала.
Залаяла собака. Прокукарекал петух. Промычала корова. Затренькал поезд на станции Harbor Freeway — «Ой-йо-йо». Карисма откинула со лба свои длинные черные волосы и затянулась так, что ей открылись все тайны интернета, «Улисса», «Тростника» Жана Тоомера и американского увлечения кулинарными шоу. К тому же она теперь знала, как уговорить меня участвовать в Дне карьеры.
— Придет Марпесса.
Я и без травы знал, что никогда не перестану любить эту женщину.
С запада на берег надвигались облака, обещая дождь. Но ничто не могло остановить Карисму, которая желала рассказать ученикам о десятках возможностей для карьерного роста, доступных малообеспеченной молодежи из числа представителей расовых меньшинств в современной Америке. После выступлений мусорщиков, инспекторов по УДО, диджеев и бэк-MC настало время действа. Марпесса, представлявшая транспортную индустрию и за все время ни разу на меня не взглянувшая, продемонстрировала трюки, которые могли бы стать гордостью фильмов «Форсаж». Она виртуозно провела свой тринадцатитонный автобус змейкой, не задев ни единого конуса, выпуская на каждом развороте клубы дыма, а потом, слегка задев импровизированный пандус из столов и скамеек, проехала по кругу на двух колесах. Закончив фигурное катание, Марпесса пригласила детей на экскурсию. Громко галдя, радостные школьники загрузились в автобус. Минут через десять они, притихшие, осторожно спустились по ступенькам, перед выходом угрюмо поблагодарив Марпессу за интересный рассказ. Один молодой преподаватель, единственный белый учитель в школе, рыдал, спрятав лицо в ладонях. Бросив скорбный взгляд на автобус, он отошел в сторонку и уселся на ящик, пытаясь прийти в себя. Никогда бы не подумал, что лекция о транспортной системе и повышении цен за проезд может довести человека до такого отчаяния. Заморосил дождик.
Карисма объявила начало второй, более сельской, части программы. Настала очередь Нестора Лопеса. Лопесы, выходцы из Халиско, жившие затем в Лас-Крусес, были первой мексиканской семьей, интегрировавшейся на наших фермах. Когда они переехали, мне было семь. Отец вечно брюзжал из-за их музыки и петушиных боев. Единственный домашний урок мексикано-американской истории, который я получил от отца, гласил: «Никогда не дерись с мексиканцем. Потому что, если до этого дойдет, ты должен его убить». Но Нестор, хоть и был на четыре года старше — предположительно я должен был убить его из-за отнятой у меня игрушечной машинки или чего-то в этом роде, — оказался отличным парнем. По воскресеньям, когда он возвращался домой из церкви после катехизиса, я приходил к нему в гости, и мы смотрели кино про ковбоев и дергающиеся любительские видеозаписи с провинциальных родео. Пили горячий «пунш» с корицей, приготовленный мамой Нестора, и остаток дня дрожали от страха, смотря «300 porrazos sangrientos»
[132], «101 muertes del jaripeo»
[133], «1,000 litros de sangre»
[134] или «Si chingas al toro, te llevas los cuernos»
[135]. И хотя я в основном смотрел сквозь пальцы, закрыв лицо ладонями, мне никогда не забыть этих ковбоев-неудачников, прыгающих верхом на быках без рук, без клоунов
[136], без медиков, без страха перед toros destructores, готовыми превратить противника в тряпичную куклу. Мы вопили от страха, когда быки разрывали их покрытые стразами рубашки и аорты. «Давали пять», если быки втаптывали в кровавую грязь челюсть или голову упавшего всадника. С годами, как это бывает у черных и латиноамериканских мальчиков, наши пути разошлись. Социализированные жертвы бандитских тюремных эдиктов, которые не имели к нам никакого отношения, но предусматривали разделение ниггеров и испашек. Теперь мы случайно пересекаемся на соседских вечеринках либо на Дне карьеры, как сегодня. Под увертюру из оперы «Вильгельм Телль» Нестор выскочил в центр площадки из-за развалин механической мастерской и начал выделывать фортеля, изображая из себя ковбоя, объезжающего дикую лошадь.
